Двери в подъезд распахнулись, и двое милиционеров вывели Гавроша. Он шел, заложив руки за спину, кепка сдвинута на брови. Один из милиционеров держал в руке пистолет.

Перед распахнутой дверцей Гаврош остановился, оглянулся на ребят, на пожилых женщин и старух, сидевших на скамеечках возле детской площадки. Встретился взглядом с Робкой и Богданом, усмехнулся и вдруг крикнул с надрывом:

— Не забывай, шпана замоскворецкая! — И тряхнул головой так, что кепка свалилась на землю, и запел фальцетом, визгливо:

Милиционер взял Гавроша за шиворот и втолкнул в дверцу:

— Хватит, артист, отыгрался!

Гаврош споткнулся о ступеньки висячей лесенки, взялся за поручни и пропал в глубине фургона.

В это время из подъезда выбежала мать Гавроша, Антонина, растрепанная, в старом платье с сальными пятнами на животе и груди, кинулась к фургону:

— Витька-а! Витюшенька-а, сокол мой, господи-и! — Она хотела прорваться к двери фургона, но один из милиционеров не пустил, и мать Гавроша вцепилась ему в плечо, завизжала:

— Гады лягавые! Мужа забрали! Теперь сына забираете!

— Раньше об этом думать надо было, — сурово проговорил участковый Гераскин, подходя к ней. — Я тебя предупреждал, Антонина…

Милиционеры забрались в фургон и захлопнули дверцу. Шофер, тоже милиционер, завел мотор, из выхлопной трубы ударил бензиновый дым, и фургон покатил со двора.

Мать Гавроша подобрала с асфальта кепку сына и побрела к подъезду, сгорбатившись и всхлипывая. А участковый Гераскин грозным глазом окинул притихшую толпу ребят. Выражение лиц у всех было одинаковое — испуганное и растерянное.

— Так-то вот. — Гераскин подкрутил ус. — Кое-кому наука будет… которые шибко шпанистые… — Увидев Робку и Богдана, он едва кивнул им, здороваясь, спросил: — Когда на работу выходите?

— Уже работаем… — ответил Богдан.

— И чтоб работать как надо… на совесть. Гляди, Роберт, с тебя тоже спрос особый… — так же грозно заключил Гераскин и пошел к арке ворот, похлопывая ладонью по офицерской планшетке, висевшей на боку…

…Ранним утром они провожали Костю на Черное море. Он уезжал с матерью. У подъезда стоял черный ЗИМ, и шофер грузил в багажник чемоданы и многочисленные кошелки. Костя, Богдан и Робка стояли в стороне.

— Ну идите, а то опоздаете. — Костя усмехнулся: — Работяги…

— Будь здоров, курортник. — Богдан пожал ему руку: — Мой фрукты перед едой, портвейн не пей, веди себя культурно.

Из подъезда вышла мать Кости, Елена Александровна. На ней были темные очки-«консервы» и легкое крепдешиновое платье.

— Костик, быстрей, опаздываем!

— Сорок минут физиономию мазала, а теперь — опаздываем! — огрызнулся Костя.

— Прекрати хамить! У друзей научился? — Елена Александровна села в машину, захлопнула дверцу. Шофер закрыл багажник, сел за руль.

— Ладно, мужики, в сентябре увидимся. — Костя пожал Робке руку, глуповато улыбнулся: — На «Ту-104» полетим — во дела! — И он побежал к машине.

ЗИМ рванул с места, описал полукруг и вылетел в арку ворот. То и дело хлопали двери подъездов и раздавались торопливые шаги.

…Милка в этот день работала на раздаче блюд. Хлопает дверь, и она тут же смотрит — не Робка ли вошел? Но Робка не появлялся. Один раз она даже гарнир — зеленый горошек — положила мимо тарелки.

Потом в подсобке она долго красила перед зеркальцем лицо. Старательно припудривала, подмазывала тоном синяк под глазом. Долго смотрела на свое отражение, нахмуренное, обиженное, вдруг разозлилась и стерла тушь и пудру. Умылась под краном, утерла лицо полотенцем.

— Ты чего? — недоуменно спросила подруга Зина. Сняв белый халат, она надевала платье.

— Плевать, — сказала Милка. — Какая есть, такая и есть…

— Адмирал Нельсон его звали. Кличка у него была такая, — рассказывал Карамор, потягивая окурок. — Так он сейфы бомбил как орехи. Любой вскрывал. К нему аж начальник всего угрозыска Ленинграда приехал: выручай, Нельсон, у министра динары сперли. С дырками. Монеты такие старинные, греческие или персидские, черт его знает…

Ребята слушали затаив дыхание. Робка сидел в стороне и остановившимися глазами смотрел в черную пустоту.

Потом он поднялся и побрел со двора в переулок.

— Роба… — окликнул его Валька Черт. — Ларек брать не пойдешь?

— Нет….

— Что, выходишь из компании, что ли?

— Выхожу…

— И я выхожу, ребята. — Богдан тоже поднялся. — И вам советую…

— Во советчик нашелся! Вали, без вас сварганим…

Богдан двинулся следом за Робкой, позвал негромко:

— Роба… ты куда? Домой не пойдешь?

— Нет… Не ходи за мной… — Робка зашагал быстрее, потом побежал. Неодолимая сила тянула его к дому Милки…

…А Милка брела по переулку к своему дому. Шла опустив голову, никого не видя вокруг.

Вот она остановилась у своего дома, утерла слезы, вздохнула поглубже и открыла тяжелую дверь подъезда.

В подъезде было темно, лишь на втором этаже слабо светила лампочка, но Милка знала дорогу с закрытыми глазами и потому уверенно шла к лестнице. И вдруг от стены, где была батарея отопления, отделилась черная фигура, схватила Милку за руку и рванула к себе. Милка даже вскрикнуть не успела, как ей зажали рот, и она услышала приглушенный голос:

— Давно тебя жду, сука лягавая…

Милка пыталась вырваться, размахивала руками, била ногами, сдавленный стон вырвался из зажатого чужой ладонью рта. В последнее мгновение она увидела в слабом свете лицо Дениса Петровича…

…Робка бежал по переулку, и, когда до дома Милки оставалось совсем немного, он услышал, как громко хлопнула парадная дверь и раздались шаги по асфальту. Переулок пересекла темная фигура и скрылась в арке противоположного дома.

Робка добежал до подъезда, рванул дверь. На бегу споткнулся о чье-то тело, лежавшее на ступеньках лестницы.

Робка наклонился — это была Милка. Она лежала лицом вниз, и ему пришлось перевернуть ее на спину. И тут он увидел на темном цементе еще более темное — черное пятно.

— Кто тебя, Милка?.. Милка! Милка! — Он тормошил ее, придерживал руками голову.

Милка открыла глаза, слабо улыбнулась:

— Больно, Робочка… больно очень…

— Где больно, Мила? Где?.. — Он пошарил рукой по ее спине, боку и вдруг отдернул руку и увидел на ладони и пальцах черное, мокрое — кровь. Закричал тоненько: — Мила-а-а!

— Не кричи, — шепотом сказала она. — Врача надо, Робочка… скорее… Очень умирать не хочется… — Она опять слабо улыбнулась.

Робка вскочил, кинулся вверх по лестнице, так же неожиданно остановился и бросился обратно вниз. Он сгреб Милку на руки, с трудом поднялся и вышел из подъезда.

Он остановился посреди переулка и опять закричал протяжно:

— Помоги те-е-е!

На первом и втором этажах стали зажигать свет в окнах, за стеклами замелькали фигуры…

…Народу на похоронах было мало. Милкины подруги из столовой, соседи по квартире, отец с детьми, Юлькой и Андрейкой, да Робка с Богданом.

Подружки вздыхали и всхлипывали, у соседей были скорбные лица, и только отец Милки стоял неподвижно, будто окаменел, и на его изуродованном лице нельзя было прочитать никакого выражения. Рядом с ним замерли детишки, нахохлившиеся, напуганные. Они так и остались стоять, когда соседи и подруги начали потихоньку расходиться. Одна из подружек Милки по столовой, когда проходила мимо Робки и Богдана, проговорила громко и отчетливо:

— Вот из-за этого дурачка ее… из-за него…

Робка вздрогнул, словно его ударили.

— Пошли отсюда, Роба… — после паузы сказал Богдан. — Нету ее больше…

…Потом они ехали в трамвае. Пассажиры толкались, пробираясь к дверям, звенели колеса на стыках рельс, вагон скрежетал, покачиваясь.