Татьяна тяжело вздохнула, посмотрела в окно. Кабинет ее, расположенный на четвертом этаже административного здания, выходил на площадь Ленина. Она видела сейчас бронзовую спину вождя, вытянутую вперед руку. Куда он теперь указывает?.. На площади, высохшей от весенней грязи, чисто подметенной спецмашинами, катали на лошадях шумных детишек — в расписных колясках на мягких резиновых шинах…

— А что же вам мой предшественник говорил, Суходольский? — спросила Татьяна, чтобы как-то сориентироваться в ситуации.

— Да примерно то же самое, что и вы: народ остается без кино, некуда пойти молодежи и прочее. Да поймите вы, Татьяна Николаевна, в другой стране уже живем! По другим законам. И потребности у населения другие. Кинотеатр как убыточное предприятие государство содержать не будет, нет в этом никакого смысла. Рынок! Заводы сами себя кормят. Целые отрасли! А тут — двадцать пять человек персонала и разрушающееся здание. Кому мы нужны? Вы подумайте!

— Я вот и думаю, — ровно ответила Татьяна. — Помочь вам, наверное, нужно, да. Но я должна посоветоваться. Строили-то кинотеатр не вы, а государство, народ…

Морщинистое лицо Корзинкина снова болезненно напряглось.

— Татьяна Николаевна, дорогая! Забудьте о прошлом. Пришли другие времена. «Государство, народ…» Кому сейчас это нужно? Давайте бросим все это — кинотеатр, заводы, фабрики… Кому от этого станет легче? Не мы ли с вами, когда жили при социализме, кричали: «В стране нет хозяина! Отдайте имущество и власть хозяину — увидите, как заживем!» Не так ли?

— Да так, так. — Татьяна опустила глаза. Что возразишь этому напористому человеку? И что им прежде всего движет: стремление самому за бесценок хапнуть действительно разрушающийся кинотеатр или что-то иное? И ведь, если на то пошло, и ее честно заработанные на заводе деньги — налоги — вложили когда-то если не в этот кинотеатр «Рубин», то в тот же «Прометей», в больницу, в школу! Выходит, она много лет работала на этого вот морщинистого, с хорошо подвешенным языком дядю? У которого к счастью или по случаю всероссийского грабежа-дележки имущества оказались богатые покровители? Да и сам этот Корзинкин, возможно, при деньгах, только делает вид, что нищ и гол, а лишь только получит лицензию… Общественность глазом не успеет моргнуть, как увидит вместо привычного кино Бог знает что!..

«Опомнись, Татьяна! — сказала она себе. — Ты что, белены объелась? И ты не забыла, где сидишь, на каком месте? Тебя мораль сюда посадили читать? Только пикни — завтра же вылетишь. Иди снова в безработные…»

Корзинкин серьезно, внимательно смотрел на нее, ждал. В этом кабинете он рассчитывал на несколько иной прием — так ему обещали. Выходит, ошиблись в этой Морозовой?

Татьяна мило улыбнулась посетителю, пообещала:

— Я все же посоветуюсь, Анатолий Михайлович. Не волнуйтесь, я думаю, мы все ваши проблемы решим.

Глаза Корзинкина счастливо вспыхнули.

— Советуйтесь, конечно, Татьяна Николаевна! Вопрос серьезный. Но все в ваших руках. А руки у вас легкие… Я приду, когда вы назначите. Через недельку, да?

— Хорошо, давайте… двадцать третьего, — она глянула на календарь, — во второй половине дня. Я думаю, к тому времени мы все решим.

Корзинкин живо вскочил, подал ей руку, засеменил к выходу. Вдруг остановился у самой двери, сказал:

— Татьяна Николаевна, мы там такую бурную деятельность разовьем! Я вам обещаю. Народ жаловаться на нас не станет. Вы нам потом сами спасибо скажете. А мы, в свою очередь, вам. Когда все решится, мы сумеем поблагодарить и вас лично более весомо, чем сейчас, — и он глазами показал на коробку с конфетами.

Директор кинотеатра ушел, тощей серой ящеркой скользнул за дверь, а Татьяна, у которой сердце дрогнуло от слишком уж прозрачного намека, открыла коробку — в ней, поверх конфет, лежали новенькие пятидесятитысячные купюры, два миллиона рублей.

Она почувствовала, как загорелось ее лицо. Татьяна торопливо накрыла конфеты папкой с бумагами, посидела раздумывая… Потом решительно поднялась, пошла к Суходольскому.

— Владимир Ефимович… вот, полюбуйтесь! Был Корзинкин, принес. Я… я понимаю их проблемы, кинотеатр, конечно, как-то надо спасать, но… честное слово, такие люди могут создать неправильное мнение… зачем мне эти неприятности? Это ведь взятка, уголовное дело…

Суходольский открыл коробку; в лице его не дрогнул ни один мускул. Не считая, взял себе примерно половину денег, сказал:

— Хорошо, что вы понимаете их проблемы, Татьяна Николаевна. И ведете себя предельно честно. Меня это радует. Волноваться по всякому мелкому поводу не стоит. Приватизация — дело государственное и законное. Помочь же жаждущим обрести собственность — святое дело! А то, что они благодарят… так на Руси это всегда было, почитайте вон Гоголя, Салтыкова-Щедрина… Это, в конце концов, благодарность за хорошую работу. Мы ведь с вами можем с этим кинотеатром еще год-два возиться, верно? А вы им, Татьяна Николаевна, когда обещали с документами разобраться?

— Через неделю, двадцать третьего апреля.

— Ну вот. Фантастический срок рассмотрения документов. К тому же открою вам секрет: вопрос о «Рубине» в принципе наверху решен. Корзинкину нужно помочь. Казино так казино, черт с ними. Современная культурная точка в городе будет, видимо, первая. Но не последняя!.. Потом мы с вами съездим туда, посмотрим, что к чему. Приструним, если что не так. Но и развеемся заодно. С однорукими бандитами[3] повоюем, а? Ха-ха-ха… Да вы берите коробку, Татьяна Николаевна, ешьте! — Суходольский подвинул к ее руке коробку. — Конфеты вон какие красивые, аппетитные… Ешьте, не стесняйтесь! Вас же угостили…

Энергичной рукой Владимир Ефимович потянулся к белому телефону с гербом СССР — звонил кто-то из начальства…

Глава шестая

Саламбека и его парней Дерикот определил на жительство к Анне Никитичне. Она не отказала ему по причине давнего знакомства, а главное — из-за денег. Постояльцы за пятерых сразу отдали ей «лимон», за месяц вперед, сказали, что жить будут у нее долго, может, до осени, но с условием, что она сдает им весь второй этаж и не будет совать нос в их дела. Они люди торговые, будут ездить туда-сюда, возиться с товаром, принимать и отправлять гостей и друзей-коммерсантов. Жизнь, конечно, чеченцы обещали Анне Никитичне беспокойную, но она согласилась — деньги были хорошие. Кроме того, она открыла им запасной ход на второй этаж, прямо с улицы, через широкую железную лестницу. Раньше она сама этим ходом не пользовалась, не было нужды, он строился как запасной, на всякий пожарный случай, и вот пригодился.

Апрель в Придонске стоял по-летнему теплый, душный, город быстро и радостно надевал зеленые одежды, преображался на глазах: в несколько дней распустилась листва в парках и скверах, зазеленели, покрылись нежной травой газоны, с клумб исчез зимний сор, на них возились женщины из Горзелентреста, высаживая в рыхлую мягкую землю розы; повсюду алели тюльпаны. Горожане радовались весне, солнцу, теплу. Свободные от дел пенсионеры посиживали на свежевыкрашенных скамейках, толковали о том о сем. Но многие разговоры так или иначе сводились к войне в Чечне — душа у всех россиян была не на месте.

Здесь же, в центре Придонска, в сквере, где на высоком постаменте думал вечную свою думу какой-то бронзовый русский поэт, на дальней скамейке, в тени распускающегося дикого винограда сидели, разговаривая вполголоса, Саламбек с Залимханом — молодым боевиком, только что приехавшим из Грозного. Залимхан, гневно блестя угольно-черными глазами, возбужденно жестикулируя, рассказывал о боях в Самашках и Бамуте, о том, что российские войска зверствовали в этих селах, особенно в Самашках, не оставляли в живых ни стариков, ни женщин, ни детей, не говоря уже о брошенных домах…

Саламбек, оглянувшись, положил руку на плечо Залимхана — поспокойней, мол, нас могут услышать. Попросил назвать точное число погибших чеченцев; по радио передали, как всегда, какую-то лживую, неясную информацию «об освобождении Самашек и Бамута от дудаевских боевиков».