— Я поищу, бхабхи, — снова заверил я ее.

— Непременно, лала, постарайся. Хочешь, в ножки тебе поклонюсь?

Она и вправду склонилась было к моим ногам, но я вовремя остановил ее.

— Ну что ты, бхабхи, к чему это? Я же сказал, что поищу.

Некоторое время она молча смотрела мне в лицо. Глаза ее наполнились слезами — то ли от нежности ко мне, то ли от благодарности.

— Уж нет ли у тебя кого на примете? — спросила она с надеждой.

— Пока что нет, но ведь можно же присмотреться, — слова утешил я ее.

С минуту тхакураин о чем-то думала. Потом тихонько спросила:

— А себе-то никакую еще адом не привел?

— Нет, бхабхи, пока нет, — ответил я с натянутой улыбкой. — Да мне ни одна мэм и не нравится.

— Так уж и ни одна! — отмахнувшись ладошкой, воскликнула тхакураин. — Врунишка какой! Жалко, нет у меня знакомых мэм, не то бы я скоро тебя оженила.

— А долго ли жил у вас Арвинд? — спросил я, пытаясь направить разговор в другое русло.

— И полугода после тебя не прожил, — ответила она. — Тоже вроде тебя и думать о нас забыл — живы мы или померли. — И тут же вернулась к прежней теме: — Вот если бы ты за полгода-годик пристроил дочку, мне бы и умереть было не страшно. Она ведь семь классов кончила — дальше-то я не смогла ее учить. Но уж коли не сыщется добрый человек, делать нечего, опять определю ее в школу, буду учить до одиннадцатого класса. Ишь чего выдумали, мало десятого, подавай и одиннадцатый. Проклятые, губят у бедных людей лишний год жизни, только и всего. Верно, лала?

Я снова попробовал переменить разговор, но тхакураин считала своим долгом рассказать мне все о своей дочери. Очень она разумная девушка. Всякое дело исполняет с толком. А идет по переулку — глаз не поднимет, ни на кого не взглянет. И вышивать немного умеет.

В классе всегда была второй или третьей ученицей.

— Ты заходи к нам, — то и дело повторяла тхакураин. — Все мне будет на душе веселей, стану думать, что не вовсе я сирота, есть и у меня в мире родной человек. А если тебе кто приглянется, ты уж сам все реши. Хорошо бы его и сюда привести. Он сам увидит, чего стоит наша невеста! Может, он потребует научить ее еще чему-нибудь, так ведь я все сделаю. Лишь бы дело-то по-хорошему сладить…

Нимма принесла чай. Лицо ее гуще прежнего было залито багрянцем. Поставив передо мной стакан, она поспешно вышла из комнаты. Тхакураин засмеялась.

— Дурочка, стыдно ей, что мы про ее замужество толкуем, — объяснила она. — Ох, востра на слух! При ней никому ничего не скажи. — Она ласково позвала: — Нимма!

Дочь не отвечала. Тхакураин снова окликнула ее:

— Глупенькая, поди сюда! Поди, что скажу.

Нимма, со стыдливо зажатым во рту кончиком шарфа-дупатта, остановилась в дверях соседней комнаты. Пуговицы ее несвежей и в нескольких местах прохудившейся рубашки были все так же не до конца застегнуты. Ставшие короткими шальвары обнажали ее худенькие щиколотки. Грудь ее бурно вздымалась и опускалась, словно она долго бежала, и не успела еще успокоить дыхание.

— Если что нужно, мама, говорите!.. А то уйду… — произнесла она торопливо, выпустив изо рта конец шарфа, а потом тем же манером снова зажав его в зубах.

— Ну что, лала, приготовить что-нибудь перекусить? — справила меня тхакураин.

— Нет, нет, бхабхи, — воспротивился ж… — Мне уж давно уходить пора. А вот от чаю не откажусь.

Взяв стакан, я принялся торопливо глотать дымящийся напиток. Мне было ужасно досадно, что вместо дела, ради которого я сегодня, так рано ушел из редакции, занимаюсь здесь пустыми разговорами. Что я успел сделать с тех пор, как отпустил фотографа? Бесцельно сижу с его камерой на плече, еще ни разу не нажав на спуск.

— Мама, попроси их, пусть они нас сфотографируют своим аппаратом, — сказала вдруг Нимма. — Вставим карточку за стекло и повесим на стенку.

— Ах ты, глупая, разве не знаешь, как это дорого стоит? — поспешила вмешаться тхакураин. — Их так просто тебе не делают, карточки-то эти.

— В нем пленки нет, — солгал я. — Я бы с радостью…

И снова подосадовал на себя: ну что бы мне стоило сделать лишний снимок! Но в следующее же мгновение подумал — что ж, и правильно сделал, что отказал, вовсе не для пустых забав принес я с собой эту камеру. Не собираюсь же я, в самом деле, использовать фотографию Ниммы в своем очерке! Вот если бы подняться на второй этаж да заснять на пленку старого Ибадата Али, лежащего на своем поломанном топчане. К этому снимку можно было бы дать и неплохой текст — о том, как Ибадат Али уходил в Пакистан, а потом вернулся назад, и сюда же присовокупить рассказ о судьбе его дочери Хуршид. Чрезвычайно выигрышная деталь для статьи о городской бедноте! Как жаль, что мой торопливый, необдуманный отказ Нимме все испортил… Не мог же я теперь вдруг подняться наверх и начать бегать с аппаратом вокруг Ибадата Али!..

Тхакураин решила проводить меня до угла. Семеня рядом со мной по переулку, она продолжала все тот же разговор о замужестве дочери. Много денег на свадьбу она истратить не может, но четыре или пять сотен рупий уж как-нибудь наскребет… Ах, если бы был жив тхакур-сахиб, чего бы он только не сделал для своей дочери!.. Ну, когда же я снова приду к ним? Если у меня нет времени навестить их, она готова сама прийти ко мне, чтобы узнать, удалось ли мне найти жениха. Хорошо, если бы я послал ей открытку со своим адресом. А когда стану писать открытку, надо указывать только имя тхакура-сахиба, а иначе…

Когда, наконец, тхакураин простилась со мной и вернулась в дом, я остановился возле торговца бетелем, чтобы купить себе сигареты. Обшарив меня с ног до головы подозрительным взглядом, он спросил:

— Вы им не родственник ли будете?

— А в чем, собственно, дело? — сухо ответил я. Бесцеремонность вопроса возмутила меня.

— Да нет, я просто так, — пробормотал он. — Мы же понимаем, они одинокие, мать да дочь, нет у них никого.

— Я их давно знаю, — сказал я. — Когда-то жил у них в доме.

— Ага, вот оно какая штука! — произнес он, постаравшись придать своему голосу побольше значительности. — А я уж подумал, вы не родственник ли им будете…

— Может, и родственник, — сказал я, нахмурив брови. — А что вам надо?

— Да ничего, — ответил он уклончиво, подавая сигареты и тщательно пересчитывая отданные мной деньги. — Они ведь теперь дошли до последнего, по чужим домам, ходят, посуду моют… Вот я и говорю…

— Что вы говорите?

— Да нет, я ничего, — пробормотал он примирительно. — Я просто так, для разговору…

Покидая Мясницкий городок, я испытывал какое-то странное сомнение, какую-то непонятную боль в душе. Мне все время казалось, что там, в переулке, я оставляю что-то очень для меня нужное — то, что, пожалуй, следовало запечатлеть на пленку в первую очередь. Но что, что же это было?..

В редакции, совершенно неожиданно для себя, я увидел Харбанса.

— Ты давно меня ждешь? — спросил я в полнейшем недоумении, не зная, чему приписать его появление здесь.

— Не так чтобы очень, — ответил он неопределенно. — Ты должен сейчас же поехать со мной в одно место.

Мне больше никуда не хотелось ехать. Я стал объяснять Харбансу, что с самого утра и до сих пор, в поисках материала для своего очерка, проблуждал в окраинных городских переулках, а потому чертовски устал…

— Ну и что? — прервал он меня. — Если чертовски устал, самое время пойти вместе со мной и выпить хорошего чаю.

— Допустим, но должен же я все-таки знать — куда?

— Туда же, к нему… — Он замялся. — Ну, к этому… к политическому секретарю. Он давно уже нас приглашает к себе. Нилима всего меня испилила — говорит, что порядочные люди так не поступают. Она заверила его, что сегодня вечером мы обязательно приедем.

— Вот и поезжайте, — сказал я. — Меня-то зачем тащите за собой? Во-первых, ты видишь, что я и в самом деле чуть жив, а во-вторых, туда приглашали только вас двоих, так что…

— Но он и тобой без конца интересуется! Когда, после Нилимы, я разговаривал с ним по телефону, то пообещал, что тебя тоже привезу.