— Погоди, дай же мне подумать, — снова осадила его жена.

Тот снова присмирел и опустился на свой стул.

— Ну ладно, я вообще буду молчать, — пробормотал он, — я не хочу, чтобы на меня покрикивали при посторонних людях. Чего доброго, скажут потом, что политический секретарь живет под башмаком у своей жены. Я не перенесу этого позора… Но могу же я, дорогая, предложить собственное название? Впрочем, нет — сперва ты, Харбанс, объясни, почему эта картина напоминает тебе женское лоно?

Но тот уже снова сидел с отсутствующим видом. Он только пожал плечами и равнодушно ответил:

— Не знаю, просто так. Мне так кажется.

— Но позвольте тогда уж и мне произнести свое суждение! — воскликнул политический секретарь. — Я предлагаю… Говорить или нет? Я предлагаю… Только, пожалуйста, не смейтесь, если не понравится! Мое название: «Сон».

— «Сон»? — скривив губы, сказала его жена. — Невероятно! Как это может называться «сном»?

— Ну, хорошо! Тогда скажи, почему это не может называться «сном»? Я так и знал — какое бы я название ни придумал, тебе все равно не понравится! — Положив ногу на ногу, политический секретарь с недовольным видом откинулся на спинку кресла. — А я, между прочим, уже который раз вижу по ночам точно такой сон. Точно те же краски и точно те же круглые своды. Будь я художником, я изобразил бы свой сон именно так.

— Прекрасно, спросим тогда у самих художников, какое из этих названий они находят самым верным, — продолжала хозяйка дома. Она смотрела на молодых художников с той же серьезностью, с какой только что вглядывалась в их картины. Молодые люди переглянулись. Потом Рандхир тихо заговорил:

— Видите ли, вообще картину можно назвать как угодно. Впрочем, если хотите, в названии «Сон» есть что-то мягкое, нежное, и лично мне оно нравится больше других. Но все-таки ни одно произведение живописи не может иметь какое-то единственное название.

— Видали? — воскликнул политический секретарь с победным видом. — Пусть я не художник, но уж что касается названий картин, тут я кое-что смыслю. Если вы стали в тупик, берите наугад любое вот из этих трех или четырех названий — «Сон», «Время», «Раздумье» и «Искания». Ну, а уж если и эти названия не подходят, в таком случае говорят, что перед вами абстрактная живопись.

— А вам не кажется, что к тому же разряду относится название «Мать и дитя»? — неуверенно заметил мистер Гулати.

— Э, старо! — возразил политический секретарь. — Теперь это даже как-то странно звучит. Вот если взять эти слова по отдельности — «Мать», «Дитя», — тогда другое дело, их можно куда-нибудь приспособить. Ну а ты, «Нью геральд», как бы назвал эту картину?

Мне не хотелось отвечать. Но деваться было некуда.

— Эта картина заставляет меня вспомнить пещеру первобытного человека, — сказал я.

— Это значит, что вы с Харбансом придумали почти одинаковые названия! — Политический секретарь рассмеялся. — Не случайно же вы такие друзья, даже мыслите одинаково.

Художник уже повесил новое полотно, изображавшее цветочный букет на фоне оконной портьеры. Политический секретарь сразу воскликнул:

— Мое название — «Натюрморт»! Ну, каково!

И он захохотал, будто сказал нечто ужасно забавное:

— Но почему же «Натюрморт»? — серьезно возразила его жена. — Разве это название еще не устарело?

— Оно не из тех, которые могут устареть. Если хочешь, так можно назвать добрую треть картин во всем мире. Верно же, Харбанс?

— У тебя сегодня очень хорошее настроение, — уклончиво, словно пытаясь отвести от себя какую-то угрожающую ему беду, ответил Харбанс.

— Слышал? — заметила мужу хозяйка дома. — Сколько раз тебе говорила — не пей больше своей нормы.

— Нет, вы посмотрите на мою жену! — пробормотал политический секретарь, почесывая в затылке. — Что бы обо мне ни сказали, она непременно все повернет против меня. Беспощадная женщина! Даже если я стану пить одну воду, она все равно будет считать меня горьким пьяницей.

То и дело в зале появлялся слуга, приносивший блюда с бутербродами и пирожками. Художник снимал одну картину за другой, заменяя их новыми. В большинстве своем они были абстракционистского пошиба. В них господствовали темные краски, которые так не нравились жене политического секретаря. Но теперь она пыталась замаскировать свое недовольство молчанием.

После Субхаша настала очередь Рандхира. В его картинах преобладали изображения всякого рода человеческих фигур, но встречались и пейзажи. Хотя колорит их был столь же сумрачным, жена политического секретаря несколько оживилась. Устав от однообразия, я поневоле отвлекся и стал разглядывать то голубые шторы на окнах, то кофейные чашки, то блюда с бутербродами. Хотелось поскорей разделаться со всей этой нудной канителью и удрать… Впрочем, зала была обставлена и убрана не без вкуса. Особенно хорош был толстый коричневый ковер, в котором приятно утопали ноги. Стены украшали картины в красивых массивных рамах, хотя сюжеты их лишь ненадолго привлекали внимание. Вдоль стен стояли длинные и широкие диваны. Но, честно говоря, мне не было здесь уютно — должно быть, из-за привычки жить в маленьких скромных квартирах… Рандхир пространно рассказывал что-то об одном из своих пейзажей, а я лениво пробовал определить, чью индивидуальность отражает убранство этой залы — самого ли жилища или обитающих в нем людей? А может быть, здесь было нечто третье, не связанное ни с тем и ни с другим?.. Мне все время хотелось тайком взглянуть на часы, но из приличия я не смел опустить глаза вниз.

Показ каждой своей картины Рандхир предварял кратким предисловием, но часто продолжал свои объяснения и после того, как она была уже снята со стены. Ему хотелось как можно полнее раскрыть причины, побудившие его написать то или иное полотно… Я прикрыл часы ладонью, чтобы глаза мои сами собой, ненароком, не устремились к ним… Игра с придумыванием названий для картин шла тем же порядком — один из присутствующих давал свое название, другой отклонял его и предлагал собственное, завязывался спор и т. д. По-прежнему игру эту возглавлял сам хозяин дома. Иногда он поднимал такой шум, что на минуту я забывал о нестерпимом своем желании взглянуть на часы и вновь начинал прислушиваться к разговору гостей.

Продемонстрировав все свои картины, Рандхир в ожидании их оценки присел на диван, всем своим видом выражая крайнее любопытство. То же нетерпение было написано на лице Субхаша. Однако все молчали, и тогда Рандхир решил сам вызвать своих судей на откровенный разговор:

— Нам очень бы хотелось услышать более обстоятельные суждения о наших картинах. Надеюсь, все понимают, насколько ценными они могут для нас оказаться.

— Я считаю, что все картины очень хороши, — решительно заявил политический секретарь. — Мы чрезвычайно признательны вам за возможность познакомиться с вашим творчеством.

— Но, видите ли, очень возможно, что некоторые полотна кому-то понравились больше, чем другие, и тогда…

— Я же сказал вам, мне понравились все картины без исключения. Прекрасные вещи! А более компетентно смогут их оценить только мистер Гулати и наш друг из «Нью геральд». Вы ведь знаете, что этот господин очень опытный художественный и театральный критик? Учтите, его мнение может оказаться для вас чрезвычайно полезным. Так что рекомендую вам продолжить ваше замечательное собеседование. А мне позвольте тем временем показать Харбансу свой дом, в кои-то веки зазвал я его к себе. Идем же, Харбанс! — Политический секретарь поднялся со своего стула. — Мы начнем с моего кабинета, там все самое интересное. Кстати, я получил кое-какие новые книги, тебе будет любопытно взглянуть на них. Идем, идем! Сидишь каким-то букой, даже смотреть неприятно.

Харбанс бросил беспомощный взгляд в мою сторону и тоже встал с места.

— Сейчас я вернусь, — сказал он мне без всякой видимой надобности и вышел из залы вместе с хозяином дома.

— Я хотел бы задать вопрос, — заговорил после их ухода мистер Гулати, — по поводу той абстрактной картины, которую мистер Мадхусудан назвал «Хиросимой», помните?..