Я снова глянул в глаза тхакураин: нет ли все же в них упрека за старое или хоть тайной насмешки? Нет, они смотрели на меня с искренним простодушием. И мне подумалось — неужели еще через десять лет она, по доброте души, так же легко забудет происшествие с этим святошей и при случае с тем же радушием, как и меня, станет поить его чаем? Или, может быть, честь дочери для нее дороже собственной?
— Не могу выразить, бхабхи, как мне жаль тхакура-сахиба, — заговорил я, по-прежнему чувствуя себя неловко от смущения. — Кто мог подумать, что он уйдет от нас так скоро… Он был совсем еще не стар. Конечно, будь он жив, вам не пришлось бы переносить такие лишения.
— Разве при нем посмел бы кто-нибудь даже глянуть на бедную девочку? — откликнулась тхакураин. — Разве не вырвал бы он глаза обидчику?
Мое смущение все росло. Не хочет ли тхакураин этими словами на всякий случай припугнуть меня? Видимо, она поняла мое душевное состояние и поспешила добавить:
— Когда вы с Арвиндом жили рядом, мне и горя не было. Мало ли как могут пошутить между собой деверь и невестка. Но доведись до беды, разве вы позволили бы кому-нибудь чужому обидеть свою бхабхи или ее дочку? А нынче пусто кругом, ни одной близкой души, не на кого положиться. Об одном день и ночь молю всевышнего: «Спаси от напасти дочку мою дорогую, пошли ей опору и защиту, а там мне и смерть не страшна». Но пока нет в этом доме хозяина, не хочу умирать. Что на том свете отвечу я тхакуру-сахибу — что бросила дочь на произвол судьбы? Ох, как вспомню, чем кончила эта срамница окаянная, Хуршид, так и душа замрет!
— Ты ведь хотела что-то сказать о ней, — напомнил я тхакураин. — С ней случилось что-нибудь?
— Лучше бы тебе и не спрашивать, лала! — Глаза тхакураин расширились, будто перед ней раскрывалось какое-то жуткое зрелище. — Это страх один, что было! — По лицу ее прошла незримая тень минувших несчастий. Голос ее сделался глухим, и она подвинулась ко мне поближе. — Месяца два или три никто и не догадывался. Только мы удивлялись — отчего это вдруг она оставила свое нахальство и за деньгами приходит тихая, словно мышь, еле шепчет. Вот стала она опять ходить по квартирам, тут мать Гопала как глянула на ее живот, так враз все и смекнула. Ты ведь знаешь, мимо нас и муха не пролетит. А когда дознались о том мужчины, зашумели и тут же пошли наверх, к мияну. Такое тут поднялось, сказать тебе не могу! Либо, говорят, сейчас же отправляй свою дочь к тому, от кого у нее прибыль, либо сам убирайся вместе с ней, куда хочешь… Но ты ведь знаешь этого старого скареду — разве он уйдет по своей воле? Уж коли из самого Пакистана притащился сюда за своим добром, так неужто теперь от него отступится? Нет, говорит, у моей дочери ничего такого, да коли и было бы что, так вам что за дело? Не могу я дочку от себя отпустить и сам свой дом не брошу. Только, говорит, мертвым можете меня отсюда вынести. Тут уж наши мужчины и взъярились, так намяли старому бока, что дальше-то и некуда! Все прошлые грехи ему припомнили и наперед науку преподали. А Бантасинх так даже бороду ему вырвал! Да… А ему хоть бы что — опять упирается: нет, говорит, некуда мне дочку девать, да и сам я от дома своего никуда не пойду…
— Вот оно в чем дело!
Я представил себе дикую расправу над старым музыкантом, и у меня мурашки поползли по спине.
— И в другой раз опять такая свара началась. Снова он уперся. Тогда мужчины дали ему срок — если, говорят, до утра ты никак с этим делом не покончишь, пеняй на себя. Ни за что, говорят, не позволим гулящей девке жить вместе с нашими женами и дочерьми. А нас всех страх берет — вдруг за мияна вступятся мусульмане из соседнего переулка, то-то пойдет резня! Ночью никто, почитай, и не спал. Я и двери заперла на все засовы. Да только как утром-то все поднялись, тут и узналось, что девка эта совсем куда-то пропала. Ушла и отцу не сказалась. Можно ли так? Ведь весь день он, поверишь ли, плакал навзрыд, как с ума спятил, по голове себя колотил… Кто говорит, что в Джамну она кинулась, кто говорит — в Пакистан сбежала со своим хахалем. Каждый свое толчет!.. Ну, как ни так, мы уж и тем довольны, что до резни не дошло, не одного бы небось убили!..
— А что же миян? Что-нибудь узнал о ней?
— Куда! Он и из конуры-то своей с неделю не вылезал. Все лежал да плакал. Даже жалко его стало — ну что бы этой потаскухе и отца с собой не прихватить, раз уж надумала уйти? На кого она его бросила, старье этакое, кто ему станет печь лепешки?.. Ну вот, а после, слышим, хватил мияна паралич, ничего не может: ни встать, ни сесть, ни поесть, ни попить, уж не говорю чтобы на ситаре играть… Теперь вот вроде ожил немножко, опять начал бренчать. А лепешки ходит есть к споим друзьям — мясникам, в лавку. Бывает, всю ночь пробренчит на ситаре — ни своего, ни чужого сна ему не жалко. Только нынче никто ему и слова не скажет. И он ни с кем в доме не разговаривает… А все же каждый месяц ходит по квартирам со своей тетрадкой — станет этак молча у двери и стоит. Я говорю, он помирать станет, так и в тот день соберет с людей деньги, чтобы утащить с собой в могилу. От всего, проклятый, откажется, только не от этих денег… А вот я хочу спросить тебя, лала: когда помрет миян, будут с нас брать квартирную плату? Как думаешь, дом этот нашим станет или все равно властям надо будет платить? Я вот, к примеру, уже за полгода задолжала. С той поры как ушел от нас тхакур-сахиб, мы дай бог два раза в день лепешки едим. Из чего уж тут отдавать за квартиру?.. Ох, этот миян, ведь это он наслал погибель на мой дом, теперь он для меня все одно что злой дух. Как помрет, на радостях пожертвую в храм целых пять пайс…
Даже яркий, солнечный полдень казался в этой комнате серым и унылым, словно дождливый вечер. И сама комната выглядела теперь совсем жалкой, пустой и заброшенной.
Со стаканом молока в руке вошла Нимма. От уличного зноя лицо ее разрумянилось. Часть пуговиц на ее рубашке была не застегнута — она все еще, как ребенок, не стыдилась своей наготы. Взяв стакан из рук дочери, тхакураин посадила ее возле себя.
— Ну, дурашка, признала нашего квартиранта?
Нимма смущенно улыбнулась и кивнула головой.
— Еще бы ей не признать! — сказала тхакураин. — Коли ты, лала, забыл нас, так на тебе и грех. А мы разве можем тебя забыть? Вот вам с Арвиндом совестно — как уехали отсюда, так ни разу нам и не написали. Конечно, ведь вы все с иностранцами знаетесь. До нас ли вам!
Нимма с любопытством посмотрела на меня. Видимо, она впервые видела человека, который «знается с иностранцами».
— Приготовишь, дочка, чай для него или уж мне пойти?
Нимма сразу поднялась со своего места.
— Я сама, — ответила она и ушла в соседнюю комнату, прихватив с собой молоко в стакане.
— Да, когда-то вот в тряпочки да куколки играла, а теперь… — Тхакураин вздохнула. — А теперь вон какая вымахала. По годам-то ей только еще шестнадцать, а выглядит на все двадцать… У тебя столько знакомых, лала, не присоветуешь ли для нее какого ни на есть женишка, а? Всю жизнь буду тебя благодарить. Сам посуди, ведь она без отца. Сделай такую милость, поищи там у вас. Вот бы нашелся парень, чтоб зарабатывал хоть семьдесят или восемьдесят рупий да был бы не жаден до приданого, я бы разом все и решила, без слов отдала бы ее замуж. Она все старше, а я-то все старее. Уж ты приглядись у себя, молодых людей там, я думаю, тьма-тьмущая. Если есть на примете добрый человек, поговори с ним. Пусть будет и постарше ее, я уж об этом не думаю. Да и кто нынче на то смотрит? Так и скажи — есть, мол, у меня одна родственница…
— Хорошо, я поищу, — сказал я, понимая в душе, что мои заверения не более как отговорка и что едва ли в другой раз мне захочется зайти к ним. Но для тхакураин и этого было довольно. В конце концов, разве человеку не дороги порой и пустые упования?
— Непременно поищи, лала! — Воспрянувшая духом тхакураин пододвинулась ко мне еще ближе. — А иной жених ведь захочет и взглянуть на невесту, верно ведь? Так я и покажу ее, ты не сомневайся. Нынче не те времена, чтобы все по старому обычаю, не мне с этим спорить. Сам знаешь, мужчины теперь не женятся, покуда не увидят суженую. Оно и правильно, так ведь?