Я не желал предоставить редактору еще один случай упрекнуть меня в верхоглядстве и недобросовестности. Его иронические усмешки давно не давали мне покоя.

— Нет уж, хватит! — взбунтовался фотограф. — Да и что это вы себе за очерки такие придумали!

— Разве ты не знаешь, что это особое задание редактора?

— На него тоже иногда придурь находит! — Фотограф решительно не желал делать ни единого шага дальше. — Посоветуйте ему самому потолочься здесь денек. Сказать по совести, такую работу он обычно поручает тому, с кем хочет свести счеты. Уж я-то его знаю! Вы у нас первый год, а я кручусь под его началом целых шесть лет. Поверьте, всю эту канитель он затеял из-за выборов или еще чего-нибудь в том же духе. Вам, конечно, пока невдомек их грязная кухня…

— Ну, хорошо, снимков у нас набралось порядочно, — сдался ж. — Можешь возвращаться в редакцию. А я еще поброжу. Но оставь, пожалуйста, свою малую камеру. Если будет нужно, я сам сделаю несколько кадров.

Фотограф с готовностью снял с плеча маленький фотоаппарат и протянул его мне.

— Пойду-ка выпью где-нибудь чаю, — сказал он, сразу повеселев. — А то как бы меня, чего доброго, не стошнило.

Он исчез за углом. Я сделал несколько записей в блокноте в задумался. Куда двинуться теперь? Было бы не худо пойти к Пахарганджу — там около места через Джамну сгрудились десятки лачуг, кое-как слепленных из ржавых кусков жести, старых циновок и мешков. Да и весь этот стихийно возникший поселок выглядел сверху, с моста, гигантской свалкой. Я понимал, что мой кратковременный набег почти не имел смысла, как было, по всей видимости, бессмысленным и все, чем я теперь занимался. Правда, там я мог натолкнуться на факт, который подсказал бы мне хороший заголовок для очерка. Это было бы очень кстати. Конечно, несколько вариантов я уже придумал заранее, но желательно было найти что-нибудь особенно меткое, дабы наверняка лишить редактора возможности поиронизировать надо мной.

С другой стороны, хотелось заглянуть сегодня в Мясницкий городок, бывший когда-то не чужим и для меня. В конце концов чисто человеческое чувство одержало верх над всем прочим, и, наняв от Чандни-чоук скутер, я слез с него уже на площади Садар. Оттуда я намеревался, как и прежде, через Дровяной рынок выйти к знакомым переулкам.

Дровяной рынок поразил меня своим нынешним видом. Даже зная, что с недавних пор проституция запрещена законом, я не ожидал увидеть его столь переменившимся. Вместо крохотных, похожих на птичьи клетки, каморок вдоль четырехугольной ограды расположились лавки и оптовые комиссионные конторы по продаже зерна. Лишь местами виднелись еще ржавые решетки на окнах и забранные железными прутьями двери, помнившие дела минувших лет. Ничто иное не наводило на мысль о бурном прошлом этого ужасного места.

И все-таки я невольно прибавил шагу — видимо, душа моя переменилась за эти годы не в такой степени, как сам базар. До поселка Харпхуль я шел в каком-то странном оцепенении. Уж не слышал ли я снова эхо собственных шагов, впитавшееся на долгие годы в эту мостовую, в эти почерневшие стены домов? Или вновь в моем воображении оживали тени головок, выглядывавших некогда из-за решеток? И разве само ушедшее время не тревожит нас порой далекими своими отголосками?

В поселке Харпхуль все шло прежним чередом — жизнь тема тем же вялым, замедленным ходом. Те же лавки, те же лотки, те же люди, лениво бредущие по своим обыденным делам. На углу переулка, ведшего в глубь Мясницкого городка, я увидел толпу, какая частенько собиралась прежде вокруг бродячего фокусника, а то и факира с медведем или обезьяной. Но на этот раз я стал свидетелем своеобразного торга. Посередине толпы зевак, подхватив пальцами края зеленого покрывала, кружилась в танце девочка лет тринадцати — четырнадцати. Она напевала песенку из нового кинофильма:

Кое-кто уже держал в кулаке скудную и жалкую приманку — несколько мокрых от пота монет. Когда девочка приближалась к кому-нибудь из возможных клиентов, тот пытался схватить ее за руку и удержать возле себя. Но хозяин, подыгрывавший танцу на фисгармонии, успевал вовремя сделать ей едва заметный знак глазами, и она, набивая цену, продолжала скользить по кругу.

— Людей ничем не застращать! — сказал мне прохожий в набедренной повязке, когда мы вместе с ним отделились от толпы и прошли несколько шагов рядом. Минуту назад он, как и я, поднявшись на цыпочки, но без интереса смотрел через плечи впереди стоящих зевак на этот замаскированный торг. — Власти у нас мудрые, да только наш брат еще мудрей. Верно я говорю?

Ничего не ответив, я прибавил шагу и свернул в знакомый переулок.

Палатка, в которой прежде продавался бетель, была на старом месте, только в ней сидел теперь другой человек. Так же тянулись рядами лотки с овощами и зеленью. В первую минуту мне даже показалось, будто я никуда и не уезжал, а просто утром ушел, как обычно, на работу и теперь возвращаюсь домой, в свою каморку. Но скоро я заметил, что здесь стало намного больше ничем не занятых людей. Раньше в такое время дня переулок почти совсем вымирал. Правда, сами дома, их окна и двери, сохранили прежний свой облик — только, пожалуй, присущее им всем постоянное выражение усталости и какой-то застарелой досады сделалось еще более ощутимым. По-прежнему с плеском лилась вода из кранов водокачек, слышались те же бранчливые голоса соседей-жильцов, а под ногами чавкала все та же, не просыхающая круглый год, грязь.

Как давние знакомцы, смотрели на меня окна и двери домов, но никого из людей я не узнавал. Вокруг были только чужие лица, словно за эти десять лет старое поколение вымерло без остатка и место его давно уже заняла молодежь… У меня болезненно сжалось сердце, когда я подумал, что, пожалуй, не увижу здесь ни саму тхакураин, ни ее семью; я боялся, что если постучу в ее дверь, навстречу мне выйдет незнакомый человек, который, наверное, и слыхом не слыхал о какой-то Сарасвати, что жила здесь со своим мужем и дочерью… Приблизившись к дому, я прежде всего прочего обратил внимание на прибитую над дверью дощечку. Нижняя ее половина уже исчезла — то ли ее обломили намеренно, то ли она сама истлела и отвалилась. Да и оставшаяся часть едва держалась на изъеденном ржавчиной гвозде. О том, что здесь когда-то значилось имя владельца дома — Ибадата Али, напоминали лишь какие-то бесформенные темные пятна.

На пороге первой комнаты, в которой прежде жили мы с Арвиндом, сидела сгорбленная старуха. Мне захотелось сразу же повернуться и уйти. Но желание снова увидеть забытые стены победило во мне, я подошел к старой женщине и спросил, где теперь живет тот тхакур-сахиб, что занимал это жилье раньше. С минуту она пристально вглядывалась в мое лицо, потом вдруг воскликнула:

— Э, лала, да ведь это ты! Что же, не признал свою бхабхи? — Она с трудом поднялась с порога и по ступенькам сошла на землю.

— Бхабхи! — Что-то дрогнуло у меня в груди. — Что это с тобой? Я ведь и вправду не узнал тебя!

— Заходи! Заходи скорей в дом! — торопливо говорила тхакураин. — Вот уехал ты и забыл дом бхабхи. Я уж думала, ты насовсем за границу укатил, к иностранцам-то своим. Не стыдно, а? За столько-то лет не нашел и пяти пайс, чтобы прислать своей бхабхи одно-единственное письмишко…

Когда мы вошли в дом, наша с Арвиндом комнатка показалась мне столь же разительно переменившейся, как и сама тхакураин. Штукатурка почти совсем облупилась, и потому сохранившиеся лишь местами рыхлые остатки ее чудились чем-то неестественным, лишним, ненужным здесь. Потолочные балки совершенно почернели. На стенах, однако, можно было различить нанесенные охрой древние знаки благоденствия и имя бога Рамы, которых прежде здесь не было. Дверь, ведущая в другую каморку, вместе с притолокой накренилась вперед, как после землетрясения. В доме стоял тот едкий, застарелый запах, какой обычно исходит от груды истлевшей одежды. Пожалуй, единственным, что напоминало мне о прежнем, были доносящиеся сверху, со второю этажа, голоса ссорящихся соседок. Можно было подумать, что там продолжается ссора, затеянная еще десять лет назад…