В сигаретном дыму, словно музыка, сопровождающая весь этот спектакль, слышится бряканье фарфоровых чашек, звон стаканов, грохот придвигаемых и отодвигаемых стульев. С приходом каждого нового завсегдатая кафе стулья группируются в новом порядке — отсюда их переносят туда, оттуда сюда. Вдруг вы слышите над ухом брошенное небрежно «Вы позволите?», но никто не дожидается ни вашего «да», ни вашего «нет» — вам остается только проводить взглядом только что стоявший рядом стул, который уже уволокли к другому столику. Откуда-то из угла доносится дружный взрыв хохота, где-то звенят подаваемые на стол ножи, вилки и ложки, где-то со звоном падает на пол и разбивается стакан, отчего в бурлящем океане звуков на мгновение — не больше! — воцаряется тишина.

«И этот чудесный кофе, и это прекрасное лицо — оба принадлежат Индии!»

В очередной раз отворяется стеклянная дверь, и медленным шагом, сосредоточенно уставившись в пространство перед собой, входит Харбанс. Даже издали он выглядит утомленным и каким-то потерянным. Сгорбленные его плечи, поблескивающие сединой виски словно предупреждают: «Мы измучены до предела, просим не оговаривать с нами». Искоса оглядев сидящих поблизости людей, он поспешно направляется к одной из боковых кабин. Я поднимаюсь с места, догоняю его, и в кабину мы входим почти одновременно. Через минуту-другую к нам присоединяются Нилима и Арун, а также пришедший с ними Бхуван Шарма, специальный корреспондент одного из бомбейских еженедельников. Он стал очень популярным после отчетов о «деле Нанавати»[78]. В Дели он намерен взять интервью у кое-каких высокопоставленных политических деятелей, а также собрать материал для статьи о третьем пятилетием плане. Дел у него по горло, и он с трудом выбрал время, чтобы прийти сюда. Харбанс объясняет мне, что с Бхуваном Шармой они подружились еще в Лондоне. Своего друга он зовет просто — Бхуван-бхаи[79].

— Нынче нет ничего невозможного, — говорит Бхуван-бхаи, напоминающий манерами и жестикуляцией бывалого адвоката. — Но для успеха необходимы две вещи — во-первых, такт, а во-вторых, контакт. Такт — дело ваше, что же касается контакта, берусь обеспечить его вам с кем только пожелаете. Если вы надеетесь прожить без этих факторов, предсказываю вам полнейшую неудачу.

— Значит, как в цирке — фокусы и акробатика? — ворчит Харбанс. — Собственной цены искусство уже не имеет, существенно лишь одно — умеете вы плясать под дудочку людей со средствами или еще не научились.

— Но ведь такова жизнь, — возражает Бхуван-бхаи, широко разведя руки. — Что мы можем с этим поделать? Времена, когда ценились талант, трудолюбие и честность, давно канули в вечность. Нынче даже сами эти слова превратились в архаизмы. Нынче заказывает музыку и заставляет плясать под нее других тот, у кого есть деньги. Но мало плясать, вы должны от души полюбить даже ту самую плеть, которой он станет подстегивать вас. И если после удара плетью вы еще способны вилять хвостом перед ее хозяином и выделывать по его приказу всякие штуки, все обстоит отлично. Пропитание ваше обеспечено! Не способны — пеняйте на себя, вас ждет голодное существование. Вам даже не убежать на волю, в пампасы или джунгли. Кто же потерпит, чтобы вы самовольно покинули клетку, которую хозяева соорудили специально для вас и которая так дорого обошлась? Если вы все же попытаетесь удрать в родные заросли, незамедлительно откроется, что вся трава давно уже на корню закуплена хозяевами жизни и вы не смеете даже носа в нее сунуть, ясно? Вот тогда-то вы подожмете хвост и сами, по доброй воле, вернетесь в клетку, станете привычно жевать заготовленные для вас сено и покорно выделывать те же самые штучки. Иного выхода у вас нет!

Харбанс свирепо рычит, словно перед ним и вправду положили постылое хозяйское сено.

— Вот я и говорил ей — занимайся своими танцами дома! Нет, ей нужна публика, ей нужно и меня втянуть в эти дрязги! Но хватит с меня и того, что я повидал во время турне по Европе. Не желаю больше участвовать ни в чем подобном.

— Тогда уж сразу вели связать мне руки-ноги и бросить в колодец! — кричит Нилима. — Ишь чего захотел — чтобы я сидела дома и без конца показывала своя танцы этим глупым куколкам да картинкам на стенах! Я ведь знаю, из-за чего ты так говоришь.

— Я не имел в виду ничего подобного, — в том же тоне возражает ей Харбанс. — Эти цирковые номера не для меня, вот и все. Сегодня повстречайся с тем-то, завтра поди на прием туда-то. Спрашивается, что это такое? А это, говорят, налаживаются контакты. Для чего? А для того, чтобы нас поддержали влиятельные люди, чтобы о нас говорили в высоких сферах, чтобы нас знала публика и чтобы на представлении слышались громкие похвалы, чтобы о нас трубили газеты, чтобы нас приглашали в самые известные дома… Я уже давно из кожи лезу, но толку что-то не видно.

— Так ты ничего и не делай! — Тон Нилимы становится еще более едким. — Я сама сделаю все, что нужно. Все равно ты будешь не помогать мне, а только совать палки в колеса… Я и так уже по твоей милости несколько дней не репетирую, боюсь порвать ковер в доме.

Бхуван-бхаи индифферентно, как арбитр в споре двух сторон, смеется.

— Вот вы, как дети, уж и поссорились, — замечает он. — Но Харбанс почему-то упускает из виду, что те самые хлопоты, в которых ему не хочется погрязать ради тебя, совершенно неизбежны в его собственных поисках хлеба насущного. Уж коли приходится пять раз на дню ради пользы дела где-то подолбить носом, то не грех пустить его в ход и десяток раз. От этого нос ваш станет только еще крепче. Не так ли, Мадхусудан-бхаи?

Я пытаюсь выбраться из затруднительного положения окольным путем.

— Очень возможно, что вы правы, — бормочу я. — Ведь я не обладаю вашим опытом.

— Нет, вы видели? — ядовито смеется Бхуван-бхаи. — Ишь как осторожничает — и это в кругу самых близких друзей! Так-то вот! Люди взвешивают теперь каждое свое слово, будто их поставили за барьер в суде и снимают с них свидетельские показания. Уж если дело дошло до такого недоверия между близкими людьми, как вам не закалять собственный нос — единственное, на что можно положиться? Вам надлежит жить в этом мире, а вы, конечно, хотите жить как следует, — значит, надо всюду брать уроки наглости и бесстыдства. Надо основать собственный рэкет. Вам это не под силу? Очень жаль — значит, вы еще нетвердо стоите на ногах. Каждый может опрокинуть вас и оставить далеко позади. Вам хочется успеха, хочется известности, хочется денег? Либо заведите собственный рэкет, либо отточите свой нос потоньше и суньте его в чужой бизнес, да покрупнее. Если вы преуспели в этом, люди станут бояться, даже уважать вас, они станут искать тень величия даже в самом подлом из ваших подлых дел. Не сумели создать свой рэкет? Что ж, ваша песенка спета. Можете выделывать самые изощренные прыжки и фокусы, никто и не глянет в вашу сторону. А если глянет, так только ради того, чтобы поиздеваться над вами. Тот же, кто не оскорбит вас насмешкой, в лучшем случае станет в позу адвоката, начнет давать вам советы, указывать на ваши слабые места и недостатки. То есть делать то самое, чем я сейчас и занимаюсь…

Он весело смеется. Нилима вторит ему.

— Ну, Бхуван-бхаи, вы прямо-таки прирожденный оратор! — говорит она, отсмеявшись.

— Но я правду говорю, — продолжает он. — Если вы сегодня не понимаете этого, поймете завтра. Но завтра вы уже упустите лучшие свои шансы и останетесь в дураках. Возьмите любого из тех счастливцев, кто за последние восемь — десять лет составил себе имя и с кем теперь считаются. У каждого из них есть свой рэкет! И учтите, во многих случаях он связан с весьма высокими инстанциями. Чем крупнее рэкет, тем влиятельнее его хозяин… Да разве не об этом старинная пословица: «Чтобы самому стать великим, надо идти по стопам великих людей?»

Единственный, кто в нашей компании хранит полнейшую невозмутимость и достоинство, — это Арун. Он молча жует свой бутерброд с сыром. Потом, не доев, кладет его на стол и встает.