— Не беспокойся, к тому времени, как ты вернешься, я уже все-все буду точно знать. Ведь так или иначе, на чем бы мы ни порешили, за отель платить надо, правда же?

У Ба Ну нехотя поднимается со стула, о чем-то задумывается, потом вдруг решительно берет браслет и уходит. Нилима поспешно собирает свой чемодан. При этом, ей кажется, она подчиняется не собственной воле, а какой-то, посторонней силе. Уложив вещи, она оплачивает счет за свой номер и поспешно покидает отель. На улице ею вновь овладевает то же восторженное, радостное ощущение свободы, которым она жила эти два дня. Но чья-то властная рука ведет ее вперед… За полцены продает она и второй свой браслет, получив за него меньше, чем стоит само золото. И затем — аэропорт…

Поздняя ночь. Самолет, отправляющийся в Лондон, уже на взлетной полосе. А она все еще не знает, садиться в него или нет. Обращаясь к кассиру, в душе она надеется, что билетов не будет. Но как раз одно место оказывается свободным — кто-то возвратил купленный билет, и она может его получить. Нилима достает из сумочки деньги. Когда самолет отрывается от земли, ее охватывает странное чувство. Что это — досада или радость? Нилима безвольно откидывается на спинку кресла. Ну что ж, она понимает: другого выхода у нее нет…

— Я знала, что в моем положении нельзя было предпринять ничего другого, — говорила мне Нилима, вытряхивая песок из сандалии. Я же в это время думал, как было бы хорошо, если бы где-нибудь поблизости нашлась питьевая вода.

— Но ведь теперь ты ни о чем не жалеешь? — откликнулся я.

— Нет, не жалею. Не жалею потому, что если бы повела себя тогда как-нибудь иначе, то сейчас, наверное, была бы очень несчастлива. Огорчает лишь одно — мое возвращение вовсе не сделало Харбанса счастливым… Он не находит себе покоя и до сих пор казнит меня за какие-то воображаемые прегрешения…

— Но сама подумай — любой другой мужчина на его месте вообще не перенес бы ничего подобного. Не будь это Харбанс, еще неизвестно, чем бы вообще закончилась вся история!

— Да, я понимаю, — согласилась Нилима. — И очень ценю это в нем. И все же… И все же один только всевышний знает, что творится теперь между нами! Порой мне кажется, что никакие мы не муж и жена, мы — заклятые враги, которые поневоле живут вместе и за что-то жестоко мстят друг другу. Ах, если бы он мог как-нибудь отделаться от своих нелепых подозрений! Если бы перестал без конца осыпать меня упреками! Я думаю, тогда все бы у нас наладилось… Мы должны подумать хотя бы об Аруне, ведь понимаешь, какой отпечаток все это накладывает на него? Порой жалко смотреть! То он уговаривает Харбанса — «папа, зачем ты так кричишь на мамочку!», то треплет меня за сари — «почему ты так разговариваешь с папой?». Он взрослый не по годам, и меня это пугает! Когда мы ссоримся, он иногда вдруг начинает плакать, топать ногами, бросать на пол вещи… Знаешь, я очень опасаюсь за его здоровье…

— А ты уверена, что вас не разделяет еще какая-нибудь преграда?

— Нет, ничего другого между нами нет. По крайней мере, с моей стороны… Впрочем, если он… Или, возможно… Нет, все прочее несущественно. Во всяком случае, сама я ничему иному не придаю значения. Мы оба уже не очень молоды и… Да, пожалуй, ты прав — можно назвать еще одну причину наших раздоров. Мои танцы. Я твердо знаю, что не могу жить без них. Если утром я хотя бы час позанимаюсь танцами… Это для меня и хорошая гимнастика, и еще… Я боюсь опуститься, как это происходит с другими женщинами моего возраста, я не хочу дряхлеть. Мне страшно подумать о старости, пусть еще лет десять по крайней мере я останусь такой, как сейчас. Сам посуди, мне уже тридцать четыре… С тех пор как мы вернулись из Лондона, я не смогла здесь дать — из-за Аруна — ни одного представления. Жутко даже подумать, что очень скоро я состарюсь, потом умру, и люди даже не вспомнят обо мне. Нет, я не могу бросить танцы, чем бы мне ни пришлось пожертвовать ради них! Я хочу, чтобы люди узнали меня и поняли, что… Пойми, дело ведь не только в популярности, в славе! Я чувствую, я знаю, что обладаю незаурядными способностями и могу преуспеть на поприще танца… Ты видел представления Камини и Шачи? Никак не могу согласиться, что они такие уж великие танцовщицы, как об этом кричит пресса. Ведь на самом деле… Ты не можешь вообразить, с каким успехом проходили мои выступления в Европе. Вот если бы мне сейчас как следует позаниматься, то я бы… Во всяком случае, стать наравне с Шачи и Камини я вполне смогла бы. Повторяю, слава для меня не главное, и если у меня есть способности, то почему бы… Да, почему бы и мне не стать в конце концов такой же известной, как они? А если говорить об искусстве игры на сцене, то в этом я даже превзошла их. Если хочешь знать, мой гуру не раз говорил, что ни у одной из его учениц не было таких выразительных глаз и рук. Я не претендую на что-то особенное, я всего лишь хочу, чтобы мне было воздано по заслугам…

Она говорила возбужденно и горячо, а я снова и снова оглядывал серые холмы, обступавшие нас со всех сторон. Вереница муравьев, обходя нас плавной дугой, деловито устремлялась к видневшемуся невдалеке кустарнику. Колючие заросли его, в лучах заходящего солнца, казались скелетами неведомых существ, изъеденных за многие века какой-то болезнью. Все вокруг дышало безотрадным чувством — то ли гнетущим безразличием, то ли горьким унынием. Там вдали, по шоссе, один за другим, мчались блестящие автомобили, а эта серая земля, молча, словно сбросив одежды и распростерши худые руки кустарников, провожала их безвольной, насмешливой улыбкой. Я явственно ощущал, что мучился от жажды не я один — все вокруг тоже томилось от нестерпимой жажды…

— Не слишком ли долго мы здесь задержались? — заметил я, воспользовавшись паузой в ее излияниях. — Что, если мы продолжим разговор по дороге?

Нилима, спохватившись, поспешно поднялась.

— Да-да! — проговорила она растерянно. — Я и забыла! Уже, наверное, пришел со службы Харбанс. Нам бы следовало вернуться до его прихода…

Пешком мы дошли до моста возле Французской колонии. Быстро спускались сумерки. Над уходящим вдаль железнодорожным полотном тянулись рваные багровые облака. Нилима вдруг остановилась.

— Что ты? — удивился я.

— Ничего, — отвечала она. — Видишь, поезд идет. Давай постоим, посмотрим.

Справа к нам приближался черный локомотив, таща за собой по рельсам длинный состав. Стоя на мосту, мы пристально рассматривали его сверху. Когда, тяжко прогромыхав под нами, поезд ушел, Нилима, стиснув в каком-то неожиданном порыве руки, воскликнула:

— До чего же я люблю смотреть на проходящие поезда! Все приближается, приближается, а потом пролетит мимо… Отчего это? Сама не знаю.

Я не ответил, и мы молча двинулись дальше. Пройдя несколько шагов, Нилима снова заговорила:

— Что это я сегодня разболталась? Похоже, будто я все время кого-то ловила-ловила и наконец поймала, а теперь спешу выговорить этому кому-то все, что накипело на душе. Тебе, наверное, кажется, что я спятила, правда?

— Нет, ничего подобного. Успокойся, пожалуйста.

— Мне хочется всегда быть счастливой, дышать полной грудью, жить полной жизнью! — воскликнула она, снова воодушевившись. — Я мечтаю о друге, которому можно рассказать все. Вот так же было и в тот день — мне позарез нужно было поговорить с тобой, об очень многом…

— В какой «тот» день? — удивился я.

— Ну в тот, когда ты не пришел. Помнишь, я приезжала за тобой туда, в этот… Как его? В Мясницкий задворок? Или Мясницкий поселок?

Напоминание о том дне снова обожало мне душу. Конечно, ведь еще утром Нилима сказала, что если бы в тот вечер я пришел к ней, то, возможно…

— В тот день у меня была особая причина не приходить, — глухо ответил я. — И вообще, вскоре после того я уехал из Дели.

— Ах, если бы ты тогда пришел!.. Может быть, я и в Майсур уезжала бы с легкой душой, да и к Харбансу тоже.

— Как это понимать?

— Видишь ли, в то время меня очень беспокоила Шукла. Мой отъезд дал бы возможность Сурджиту еще больше сблизиться с ней, а я не хотела этого — он очень мне не нравился. И тем не менее я должна была уехать… А потом случилось то, чего я и боялась. Я хотела, чтобы ты…