К тому времени, как она вышла из бара, в ней почти окончательно созрело решение. Нет, она не вернется. Она будет жить одна — свободная, независимая. Она не может больше влачить вместе с Харбансом печальное, сумрачное существование. А свобода поможет ей найти достойное применение ее чувствам, ее любви. Она стряхнет с себя паутину обветшалых обычаев и предрассудков. Она сейчас же, придя в гостиницу, обо всем напишет Харбансу…

Нилима возвращается в отель. Барабанщика Лакхасингха в номере нет. Бирманец-танцовщик У Ба Ну тоже собирается на прогулку. Увидев Нилиму, он замирает от удивления.

— Это ты, Нилима?

— Ну, конечно, я, — отвечает она весело. — Вот, отстала от поезда.

— Как это? Все уехали, а ты отстала от поезда?

— Да, представь, все уехали, а я одна отстала.

— Но как же это?

— Захотела и осталась. Решила пожить еще немного в Париже. Ты куда-то собрался?

— Да. Хочешь, пойдем вместе?

— Если только ты подождешь десять минут, пока я соберусь. Ну, жди, ровно через десять минут я буду готова.

— Да собирайся сколько тебе угодно! Я посижу в холле.

В какой-то лихорадке она приводит себя в порядок. Ей кажется — стоит только вместе с У Ба Ну выйти на парижскую улицу, как сразу начнется совсем новая жизнь… И правда, на душе у нее легко и весело, даже во всем теле какая-то особенная бодрость. О своем намерении немедленно написать обо всем Харбансу она уже забыла. Или, может быть, сознательно заставила себя забыть об этом?..

Несколько часов они проводят в Лувре. Великолепные статуи, памятники былых войн, старинные доспехи и оружие… Роскошные наряды минувших столетий… Как все это прекрасно!..

Схватив У Ба Ну за руку, она идет из зала в зал и радостно, заливисто смеется. Она все время окликает его: «У Ба! У Ба!» У Ба Ну несет ужасную чушь. Когда смеется она, хохочет и он. Она затевает игру с ним — остановившись перед каким-нибудь экспонатом, сначала с отвращением хмурит брови и всячески критикует его, а потом вдруг начинает тот же предмет безудержно расхваливать. И он тоже, вместе с ней, сначала порицает, потом хвалит одну и ту же вещь. Несколько раз она даже выговаривает ему за это:

— Зачем ты все время поддакиваешь мне? Разве у тебя нет собственного мнения?

— Почему же нет? — возражает он. — Просто мне все здесь нравится.

— Тогда почему ты отвернулся от статуи, о которой я сказала — «какая она противная!»?

У Ба Ну ухмыляется, обнажив белые зубы.

— Та статуя и мне не понравилась.

Потом они ужинают в первой попавшейся таверне. У Ба Ну готов истратить на нее все свои карманные деньги. Они пьют красное вино и жуют бутерброды с копченой колбасой. Потом гуляют по набережным Сены. Темнеет. Но на берегах Сены словно продолжается утро жизни. По темной воде, отражаясь в ней огнями бортов, проплывают пассажирские катера и грузовые пароходы, и их басистые голоса порой властно пронизывают ночную тишину. У-у-у!.. Взяв У Ба Ну за руку, она идет вдоль уличных лотков. Старые книги, нагая белизна скульптур, яркие цветы… Уличные художники, малюющие свои картины прямо на асфальте… Веселые компании, распевающие под губные гармошки песенки во славу красавицы Сены… В укромных уголках, в стороне от оживленной, шумной толпы, слившиеся в объятиях парочки и… строго взирающий на них с высоты собор Нотр-Дам-де-Пари… У Ба Ну рассматривает обнявшихся влюбленных в упор, как музейные экспонаты, спрятанные под стеклом витрин.

— Зачем ты смотришь на них такими голодными главами? — спрашивает Нилима, крепко стиснув руку своего спутника.

— Тут какая-то совсем другая жизнь, — отвечает он смущенно.

— Тебе нравится эта жизнь?

— Не знаю.

— Разве у тебя нет девушки?

— Девушки? Откуда же ей здесь взяться?

— А там, в Рангуне?

У Ба Ну вдруг мрачнеет. Он молчит.

— Наверно, у тебя есть жена? Или ты не женат?

— Мне было пятнадцать лет, когда меня женили.

На лбу У Ба Ну обозначается легкая складка.

Некоторое время они оба молчат. Потом она спрашивает:

— Тебе не кажется здесь иногда, что ты совсем одинок?

— Кажется.

— Наверно, ты часто вспоминаешь дом?

Он молчит.

— Как давно ты не видел свою жену? — не унимается она.

— Очень давно.

— И ты не вспоминаешь ее?

Он опять молчит.

— А здесь, за границей, ты не познакомился с какой-нибудь девушкой?

— Нет.

— Но пытался познакомиться?

— Зачем ты об этом спрашиваешь?

У Ба Ну пытливо заглядывает ей в глаза, словно надеясь найти в них что-то.

— Просто так, — говорит она.

— Ты первая из девушек, с которой я так разговорился.

— Я кажусь тебе девушкой?

— Конечно, я знаю, что ты замужем. Я даже видел в Лондоне твоего мужа. Но ты вправду выглядишь совсем как девушка.

— А ты знаешь, сколько мне лет?

— Тебе? Лет двадцать, наверно.

Она молчит. У Ба Ну спрашивает:

— Больше?

— Думай что хочешь.

— Когда на тебя смотришь, даже не верится, что ты замужем.

— Правда?

Она позволяет ему играть своей рукой. Для нее это совсем новое ощущение. Оставшись в Париже, она чувствует себя свободной от прежних уз и оков. Нет, отныне она не даст связать себя ничему — ни мысли, ни чувству, ни предрассудку. Теперь она так далека от затхлых, обветшалых общественных устоев, в плену которых томилась много лет!

— А почему ты не поехал вместе со всеми в Лондон? — спрашивает она У Ба Ну. — Зачем остался в Париже?

— Я подумал, что едва ли когда-либо в жизни снова попаду в этот город, вот и решил побыть здесь еще денек. А почему ты вернулась с вокзала?

Она не отвечает. Пожалуй, она и не может ответить что-нибудь вразумительное. Как объяснить ему, из-за чего она осталась? И разве сама она понимает это достаточно ясно?

— Завтра ты уедешь, да? — спрашивает У Ба Ну.

На этот вопрос она отвечает встречным вопросом:

— А ты уедешь?

— Да, я так и думал, что уеду завтра, — говорит он. — Но…

— Но что?

— Может быть, теперь и не уеду.

— Почему?

— Если останешься ты, то и я останусь.

— Значит, если я останусь, останешься и ты? А если я вдруг решу остаться в Париже на всю жизнь?

У Ба Ну смотрит на нее загадочным взглядом.

— Тогда и я навсегда останусь в Париже.

— На самом деле или это только слова?

— На самом деле. Вот попробуй, сама увидишь.

— И будешь делать все, как я велю? Куда прикажу, туда и пойдешь?

— Что прикажешь, то и сделаю.

— Ты совершенный ребенок! — Она легонько шлепает его по руке. — Этим ты мне и нравишься.

Он пытается привлечь ее к себе, но она выскальзывает из его объятии. Ей чудится, что кто-то грубо наступил ногой на самое сокровенное, нежное, что хранится в ее душе…

— Вот что, — говорит она строго, — не позволяй себе подобных вольностей, пока я сама тебе не разрешу.

— Хорошо, без твоего позволения я не притронусь к тебе даже пальцем, — смущенно бормочет он. — Если тебе это не понравилось, я прошу простить меня.

— Нет, прощения просить не нужно, — смягчается она. — Но мне это и вправду не понравилось.

Некоторое время они идут молча, поодаль друг от друга. Оба поскучнели, каждый думает о своем. Наконец она первая нарушает молчание:

— Ты сводишь меня в театр?

— Почему же нет? — отвечает он. — У меня еще много денег.

Когда она снова берет его за руку, он с минуту колеблется, но потом покорно следует за ней.

Поздно вечером, усталые, они возвращаются из театра в отель. У Ба Ну счастлив. Все время, пока они сидели в театре, он держал ее руку в своих ладонях. Барабанщик Лакхасингх тоже вернулся с прогулки. Он удивлен, увидев Нилиму, и озабочен: раньше вся труппа размещалась в трех номерах. Два занимали мужчины, третий — женщины. Теперь у них остался только один номер. Где же будет ночевать Нилима — неужели вместе с ними?

Нилиме не хочется брать отдельный номер. Она боится одиночества, боится грусти, которая так и ждет случая, чтобы снова заползти ей в душу. Не для того же она осталась в Париже, чтобы предаваться печали! Ей теперь радостно, и она хочет всегда испытывать эту радость.