Выпив чай и совсем было собравшись уйти, я вдруг с ужасом вспомнил — в кармане-то у меня ни пайсы! И мое желание поскорей выбраться в город тотчас угасло. Но любопытно — как сумела угадать это тхакураин? В тот же миг появившись на пороге, она спросила:

— Что, лала, раздумал гулять?

— Да, пожалуй, сегодня уже не стоит, — ответил я. — Мне и без того за весь день бока намяли в автобусах, надоело. Лучше посижу, почитаю. Скоро и Арвинд придет.

— Собирался — радовался, а теперь — «посижу, почитаю», — передразнила меня тхакураин, потом вытащила откуда-то из складок дхоти свой грязный, измятый платок и принялась развязывать стянутый в узел его край. — Что проешь-пропьешь на гулянье, беру на себя. Коли у тебя такой праздник, должна же и бхабхи немножко потратиться. Жалко, мало тут — всего-то две с половиной рупии. А будь пять, так и пять отдала бы!

Я глянул в лицо тхакураин, и снова в моем мозгу мелькнула мысль: может, и в самом деле она способна испытывать желания, которые подозревает в ней Арвинд? Но ведь Арвинд сам собирался ловить ее на приманку, а тут она… Неужели эти две с половиной рупии тоже приманка?.. Первым моим побуждением было отказаться от денег и уйти из дому с пустым карманом, но в следующий же миг блеснули в воображении заманчивые огни Коннот-плейс, и я не смог побороть мимолетную слабость души… Смущенно выбирая монеты из платка тхакураин, я бормотал:

— Ну ладно… Пожалуй, я возьму. Не насовсем, конечно, а в долг… У меня действительно нет ни пайсы.

С первого жалованья отдам с процентами…

— Значит, те же денежки и вернешь? Ишь, хитрец, хочешь так легко отделаться от меня? — отвечала тхакураин, встряхивая опустевший платок и запихивая его за пояс. — Ну нет, дорогой! В день первого жалованья с тебя полагается новое сари, ты понял? Уж по меньшей мере за двадцать рупий. Вот пойду вместе с тобой на Коннот-плейс, да сама и выберу, какое понравится.

— Не только сари, а и все, что пожелаешь, — пробурчал я, внезапно утратив веселое настроение, и отвел взгляд в сторону. Когда я выходил из комнаты, морщины на лице тхакураин снова показались мне резкими и глубокими, а перед глазами долго еще мелькал запихиваемый за пояс грязный ее платок. Вот оно в чем дело! Значит, деньги эти были даны мне не из дружеских побуждений и не из доброго материнского чувства, а всего лишь с корыстной надеждой на будущее вознаграждение — сари за двадцать рупий. Ну и осел же я, ведь на самом деле все так и есть, как говорит Арвинд…

В этот вечер, впервые после приезда из Бомбея, я позволил себе зайти в кафе, и сейчас же мой взгляд упал на Харбанса. Он сидел за столиком у самого входа в зал, в компании семи или восьми человек, в числе которых были и три девушки. Воровато спрятав глаза, я хотел было проскользнуть мимо них незамеченным, но Харбанс стремительно, будто только того и ждал, поднялся мне навстречу.

— Смотри-ка, кто пришел! — воскликнул он, обращаясь к своей соседке слева.

Но та и глазом не моргнула, пропустив его восклицание мимо ушей. Тогда Харбанс схватил меня за руку и усадил на свободный стул справа от себя таким жестом, будто мое появление в кафе ничуть его не удивило — можно было подумать, что он привык видеть меня здесь каждый день в числе прочих своих друзей. Разговор за столом продолжался своим чередом, и у меня была возможность незаметно оглядеться. Молодой человек, сидевший напротив, горячо жестикулируя сложенными в щепотку пальцами правой руки, говорил что-то о натюрморте. У юноши слева от него глаза были закрыты — то ли он с таким вниманием слушал своего соседа, то ли отрешенно думал о чем-то своем. Через минуту-другую я уже чувствовал себя здесь совершенно лишним. Но едва я собрался встать и уйти, Харбанс подозвал официанта, расплатился по счету и, нимало не смущаясь тем, что разговор о натюрморте был еще далек от завершения, решительно отодвинул кресло.

— Ну, пошли, — сказал он тоном председателя, закрывающего собрание. Все послушно встали и вслед за Харбансом вышли из кафе — никто не обиделся, не возразил ни слова. А молодой человек, толковавший о натюрморте, не утратил своего пыла даже на улице, он словно и не заметил никакой перемены.

Тут только я и познакомился с новыми друзьями. Одна из девушек — та, что сидела слева от Харбанса, — оказалась его женой, ее звали Нилима. Две другие, Шукла и Сародж, были ее сестры. По своей внешности Сародж столь разительно отличалась от обеих сестер, что поначалу я принял ее за жену молодого человека, рассуждавшего о натюрморте. Кстати, он и оказался художником, имя его было Шивамохан; позже мне сказали, что последний его пейзаж произвел в публике много шуму, хотя это не мешало автору и теперь крайне нуждаться в средствах. В личности юноши, о чем-то размышлявшего с закрытыми глазами, самым примечательным был его наряд — оранжевая рубашка из ткани домашней выделки и белые шальвары, да еще, пожалуй, его обыкновение говорить так мало и так тихо, будто язык его непрестанно натыкался на какую-то преграду во рту. Звали его Дживан Бхаргав. Как и Шивамохан, он принадлежал к кругу молодых делийских художников и в те дни пробовал свои силы в абстрактной живописи. Был здесь и еще один человек, которого Нилима и Сародж называли дядей, хотя по виду он казался ничуть не старше того же Шивамохана или Дживана Бхаргава. Впрочем, пожалуй, было бы неточным сказать, что я познакомился с этими людьми, так как и по выходе из кафе Харбанс вовсе не счел нужным представить мне кого бы то ни было из своих друзей. Все, что я узнал о них, выявилось как-то само собой, из поверхностного, обрывочного разговора. Потолковав еще немного о том, о сем, Шивамохан и Дживан Бхаргав ушли; я тоже протянул руку Харбансу в знак прощания. Но он крепко сжал мою ладонь в своей, как будто намереваясь затем спрятать ее к себе в карман, и решительно сказал:

— А ты куда? Сейчас пойдем к нам, поужинаем. Это ведь только из-за тебя мы так рано ушли из кафе. Я знал, что ты вот-вот должен приехать из Бомбея. Прем говорил — тебе очень уж не терпелось перебраться в Дели, найти здесь работу поприличней. Так что, друг мой милый, я жду тебя, можно сказать, с самого начала ноября.

— Ты угадал, — подтвердил я. — Именно в начале ноября я и приехал.

— Как?! — удивился Харбанс, он до боли стиснул мою ладонь. — Ты в Дели с начала ноября и только сегодня решил прийти к нам?

Я и в самом деле почувствовал себя преступником, пробыв так долго в Дели и ни разу за это время не повидавшись с Харбансом. Мы перешли улицу и двигались теперь по направлению к кафе «Ригал». Шукла и Сародж, разговаривая о чем-то с дядей, немного отстали. Только Нилима, небрежно помахивая сумочкой, шагала рядом с нами. Взглянув на нее, Харбанс сказал:

— Ты подумай, он живет здесь целый месяц и только сегодня вспомнил о нас. Да хорошо еще, что я сам увидел его в дверях, а то ведь и сегодня он удрал бы. Уж не сердится ли он на меня за то, что я критиковал его стихи?

— Так, значит, это он и есть — твой бомбейский друг? — воскликнула Нилима. До сей поры Харбанс так и не представил меня ей.

— Ты все еще не поняла, кто перед тобой? Не узнала человека, о котором я прожужжал тебе все уши? — упрекнул ее Харбанс таким тоном, будто во всем была виновата только она.

— Вот как? — Нилима перестала размахивать сумочкой и впервые за весь вечер с интересом посмотрела на меня. — Это правда, Харбанс уже давно говорил мне, что вы должны приехать из Бомбея. Но он так часто вспоминает вас, что уже надоел всем. — И она непринужденно засмеялась. — Да и вы тоже хороши — столько дней в городе, а нам даже не дали знать о себе.

— Но я же не знал вашего адреса! — отпарировал я, стараясь хоть как-то скрыть свое смущение. Однако, по правде говоря, мне приятно было услышать, что после мимолетной встречи в Бомбее Харбанс так часто вспоминал меня в кругу своих делийских знакомых.

— Погоди, разве я не дал тебе тогда свою визитную карточку? — удивился Харбанс.

— Она, к сожалению, осталась в Бомбее, — нашелся я. — И к тому же, если честно сказать, мне хотелось до того, как увидеться с вами, добиться одного местечка…