И по сигналу этому грозный Пугачев снова возник перед ним. Пугачев поглядывал то на Швабрина, то на Марью Ивановну, бледную, худую, в оборванном крестьянском платье… Кроме самой повести, как будто раскрывались перед Алешей и другие книги с хвостиками-закладками. Алеша мысленно повторял слово за словом все, о чем сегодня говорил на уроке Григорий Наумович. Странно — запомнилась даже игра его голоса: вот это учитель произносил с воодушевлением, а вот это с нотками усталости, а вот это с вопросительными оттенками… Все, что было сегодня на уроке, все, до малейших подробностей, вошло в него прочно и живет, звучит, шумит волшебным хором…
— … у нас с вами свой трудовой пост, ребята! — снова донесся к Алеше Анечкин голос. — За партами, за нашими книжками и тетрадями…
Один из малышей, не вытерпев, тихонечко подобрался к учительскому столику, боязливо коснулся пальцем модели и едва слышным голосом спросил:
— Сам сделал? Собственными руками?
Анечка от неожиданности умолкла. А учительница смотрела то на маленького пионера из третьего класса, то на его вожатого из седьмого класса с поощрительной и нежной улыбкой.
— Сам! — гордо ответил Алеша. — У меня дома есть еще одна вещь — модель нового сормовского парохода.
— Ты и пароход сделал?
Мальчишки срывались теперь со своих мест один за другим и все теснее обступали столик.
— Ребята, что же это вы… Так нельзя! — попыталась Анечка восстановить нарушенный порядок и виновато глянула на учительницу; но та вовсе не была встревожена, напротив, она относилась с явным покровительством к этому чрезмерному возбуждению ребят.
«Ничего! Не бойтесь!» — шепнул тогда Алеша старшей вожатой и даже подмигнул ей, давая понять, что не забыл про план и что эта игрушка на бархатной подставке нисколько не грозит правильному ходу пионерского сбора.
— Я очень любил мастерить всякие штуки, — объяснял он ребятам, — и мечтал поскорее на завод, к станку, и уже совсем было заскучал в школе…
Страшно подумать, как я запустил свои уроки, особенно по математике…
Тут он рассказал про свои разговоры с отцом и как потом он одумался и вместе со своим лучшим другом Толей Скворцовым принялся наверстывать упущенное.
— Значит, ты больше игрушек не делаешь? — разочарованно опросил один из пионеров.
— Последнее время — нет, не делаю. Времени не хватает.
— Алеша, — окликнул другой третьеклассник, — скажи, как это получается? Железа там у тебя никакого… Верно? Там бумага, ну, краски, лак, слюда, пластмасса… Верно? А что же еще? Почему кажется, будто все настоящее? Даже шины на колесах как будто настоящие, резиновые, а это совсем и не резина… Как это?
— Алеша, а если построить конвейер… сможешь? Ну, хоть, конечно, маленькую часть конвейера, последнюю его часть, и чтоб на конвейере в очередь грузовики стояли, несколько грузовиков… Понимаешь? Передний совсем готовый, а за ним два-три еще не совсем… Ты бы смог?
— Ребята, — закричал еще один, — ребята, знаете, чего! Ребята, давайте просить вожатого, чтобы кружок у нас сделал!
Начиналась беда — сбор стихийно относило в сторону от намеченной темы. Учительница перестала улыбаться, а Анечка давно уже стучала кулачком по столу, что-то говорила, а что — не разобрать за общим шумом.
Тогда Алеша поднял руку. Ничего больше, только поднял руку — и внезапно ощутил в себе силу, ранее неведомую. Этот миг явил ему новое и важное открытие: он, Алеша Громов, оставался таким же, как всегда, обыкновенным школьником, и в то же время в нем было теперь что-то новое, непостижимое… Ребята расшумелись, вышли из повиновения. Марианна Сергеевна напрасно стучит кулачком — на нее не обращают внимания. Учительница еще только собирается с духом, чтобы помочь ей. А он поднял руку — и тотчас невидимая магическая сила изошла от этой руки, в классе вмиг наступила тишина.
— По местам! — приказал он, и все до единого безропотно кинулись к партам.
Что же это? Откуда вдруг эта сила? Неужели оттого только, что к его имени прибавлено теперь одно единственное слово — «вожатый»?
— Кружок хотите? — сказал он. — Хорошо, будет вам и кружок по технике. В свободное от занятий время станем с вами изучать машины советского производства и учиться делать модели этих машин…
Сбор продолжался. Отряд пионеров имени Павлика Морозова, побывавший на заводе и соприкоснувшийся с жизнью, учился «быть готовым», — учился так, чтобы в этот привычный возглас вливались изо дня в день правда и сила.
34. Dorn
Морозы стихли. Оттепели перемежались метелями. Снегоочистительные машины подбирали снег и по быстрым, с громким скрежетом вращающимся транспортерам сбрасывали в реку. Истаяли, изошли струйками еще недавно крепкие морозные узоры на стеклах автобусов и трамваев. Солнце в полдень прощупывало деревья в белых шубах, — «Прохор да Влас, скоро весна у нас!» — и оснеженные деревья искрились, весело перемигивались в ответ.
К этим последним февральским дням Коле Харламову давно бы понять, что между ним и двумя его приятелями не временная только, не случайная и преходящая размолвка. А он не понимал этого, не хотел понять и, как много раз прежде, старался перехитрить товарищей, загладить ссору, предупредить разрыв. Еще настойчивее прежнего держался он возле Алеши и Толи на всех переменах, вместе с ними возвращался из школы, почти каждый вечер забегал к ним домой и всюду шутил, что в классе у них перевыполнение нормы — не два, а три Аякса, — и полный комплект мушкетеров: Атос, Портос, Арамис…
Отделаться от него не было никакой возможности.
Условились однажды Алеша и Толя с Наташей поглядеть подарки, присланные Сталину ко дню семидесятилетия со всех концов земного шара, — только подошли к музею, а уже Харламов тут как тут, дожидается…
В другой раз собирались ребята на лыжную прогулку в Сокольники, каких только мер не принимали, чтобы утаить сборы, но едва из-за поворота площади Дзержинского открылся им проезд с бывшим подворьем, как увидели не только Наташу, но и Колю рядом с нею со связанными лыжами и палками в руках.
— Опять Дорн втерся!
Они уже называли меж собою Харламова Дорном, по немецкому слову «Dorn» — колючка, репейник: отдерешь такую колючку от штанов — она вопьется в рукав, смахнешь с рукава — прицепится к самой ладони.
Наташа не подозревала, что между ребятами вражда. На Харламова глядя, можно было думать, что тройственная связь нерушима. А Толя с Алешей никогда больше не выказывали в присутствии девочки своих истинных чувств к Коле.
В классе, на уроках, между бывшими приятелями шла негласная, но тем более упорная и настойчивая борьба. Заносчивая фраза о невозможности пересадить свою голову на чужие плечи не была забыта. В часы контрольных работ перед Алешей и Толей, кроме заданий в тетрадках, была и другая, параллельная цель: не отстать от Харламова! Оба ревниво старались опередить его, и когда это удавалось, с каким торжеством спешил победитель положить на учительский столик законченную работу!
Коля Харламов видел это и досадовал тем сильнее, что все остальные в классе начинали понимать истинный характер борьбы между ними. Мало этого — товарищи на всех партах оставались теперь равнодушными к его привычным победам, но громогласно выражали на переменах свой восторг в тех, пока еще редких случаях, когда ему приходилось уступать первенство. Ни тени былого преклонения! Даже к его рассказам и выдумкам, неизменно таким увлекательным, заметно потерян был интерес. С каких пор? Когда это началось? Обидел ли он слишком многих своими розыгрышами, надоел ли своей откровенной заносчивостью или просто ребята отшатнулись от него после того злополучного комсомольского собрания, когда все, точно сговорившись, обрушились на него с обвинениями в срывах и подвохах, в вечном отлынивании от товарищеского долга?
Как будто все сговорились не замечать его. И Коля испугался пустоты вокруг себя. Уже с сожалением вспоминал он о тех временах, когда его просили то написать статью в стенгазету, то поговорить на сборе с пионерами, то провести шахматный чемпионат. И никто из товарищей больше не обращался к нему за помощью в заданных и не поддающихся уразумению уроках… Харламов, инстинктивно страшась одиночества, хотел, очень хотел, чтобы не расстроилась вконец его связь с Алешей и Толей.