Вера Георгиевна молча доиграла прелюд до конца.

— Знаете, что это? — спросила она потом и с удовлетворением кивнула головой, когда девочки ответили, что знают и даже сами учили эту пьесу на своих уроках музыки. — Музыку не выразишь никакими словами, а в танцах, девочки, в танцах можно! Танец — та же музыка в пластике, в самих движениях человеческого тела, если… — Вера Георгиевна умолкла на несколько секунд, всматриваясь в смутные среди густеющих сумерек лица своих учениц, — если, — продолжала она с особой значительностью, — если только мы не просто чередуем в известной последовательности заученные фигуры, а вкладываем в исполнение самую душу, наши мысли и чувства.

— Да, но как это… вкладывать душу? — спросила одна.

— Мысли… Чувства… — с огорчением сказала другая. — Ей-богу, Вера Георгиевна, когда танцуешь, только о том у тебя мысли, как бы справиться вот с этим пируэтом, как бы не смазать в следующих тактах шенэ с переворотом, а там знаешь, что ждут тебя арабески и па-де-бурэ, а поближе к концу бешеные туры какие-нибудь через всю сцену по диагонали, и тут же наперед уже готовишься к последнему такту, чтобы с вихря застыть неподвижно на пуантах, а то, не дай бог, закачает тебя, как осинку в бурю, или вовсе унесет вон со сцены, куда-нибудь за кулисы… Какие тут еще другие мысли? Правда же?

Девочки подтвердили справедливость этих слов сочувственным смешком, и сама Вера Георгиевна тоже усмехнулась ласково. Потом она снова сыграла от начала до конца тот же шопеновский прелюд, тонко оттеняя переходы и паузы в мелодии, полной раздумья, одновременно и светлого и грустного.

— Слышите? — говорила она, точно стихи читая под музыку. — Бал окончился… Нет, он еще продолжается, где-то близко, в соседнем зале, но это уже поздние, самые последние, усталые, замирающие его минуты… Слышите?.. — перебирала она легкими пальцами клавиши. — Молодая девушка, совсем еще молоденькая, подросток, вроде вас, в пышном бальном платье, вся во власти этих угасающих отзвуков праздника, прекрасного праздника, первого праздника своей жизни…

Наташа слушала, склонившись над закрытой крышкой рояля, — от этого гармоническая смена звуков воспринималась не только на слух, но и всем телом, локтями, грудью, даже бедром, прижатым к лакированному борту. Звуки, казалось, то сжимали ее в тесных объятиях, то ощупывали от затылка до пят, бегло и игриво прикасались к ней и отскакивали.

— Конечно, — сказала Вера Георгиевна, опуская руки, — пока вы ученицы, техника давит вас. Но артистками станете вы лишь с той поры, когда овладеете техникой до конца, с предельной полнотой, так, чтоб публика не видела, не подозревала даже, каких усилий, какого постоянного труда, какой бесконечной тренировки стоит каждое ваше движение…

Некоторое время Вера Георгиевна перебирала клавиши, а потом решительным тоном воскликнула:

— Нет, девочки, и этого мало! Вы сами должны быть уверены в каждом своем пируэте, в любых, самых сложных и трудных па, настолько уверены, чтобы почти не думать о них, чтобы все эти движения становились почти инстинктивными, незаметными для вас самих откликами на музыку. Я говорю «почти», потому что вовсе не думать о технике — этого добиться, конечно, нельзя. Это недостижимый идеал, к которому, однако, мы всю жизнь обязаны стремиться. Но, достигнув вот этого «почти», каждая из вас уже не простенькая танцовщица, а настоящая балерина, артистка, мастер и творец, перед которым открыты просторы чувств и мыслей.

Снова она помолчала, положив сложенные вместе руки на колено, подумала, как будто еще раз мысленно проверила себя.

— Да, — сказала она, придя к окончательным выводам, — когда техника станет средством, а не целью, только тогда в музыкальной пластике, в легких и точных рисунках танца вы сможете выражать сокровенные мысли композитора, самые глубины музыки и заодно тайны вашего собственного сердца…

Так возник этот разговор об искусстве между учительницей и ее ученицами — памятный разговор, к которому Наташа после возвращалась сотни раз в своих мыслях: и в те особенные дни, когда Вера Георгиевна начала с нею первые репетиции над шопеновским прелюдом, и в дни обыкновенные, будничные, когда девочка приступала на уроках к упражнениям возле станка, и в минуты мечтаний о будущем, когда она станет артисткой, и даже в те мимолетные мгновения, когда она досадовала на Алешу… Какой этот Алеша, ей-богу! Он говорил с нею по телефону таким хмурым голосом, скучными, отрывистыми словами: «Спасибо… Как-нибудь зайду… В ближайшее время — нет, занят… Как-нибудь…» Ну разве можно вот так все оборвать ни с того, ни с сего? Правда, она затанцевалась с Колей, заслушалась, потому что он так интересно обо всем рассказывает, а когда хватилась — вон уже сколько времени прошло, Алеши и след простыл.

Ничего общего не было между недавним бегством Алеши со школьного вечера и разговором учительницы о балетном искусстве, но таинственными ходами мысль об Алеше приводила Наташу к прелюду, над которым она теперь работает с Верой Георгиевной. Есть в этом прелюде одно место, несколько тактов — коротенькая музыкальная фраза, полная такой щемящей грусти… Всякий раз, как звучит эта фраза, Наташа вспоминает, как она бежала вниз по лестнице к Кузьме и как потом Кузьма сказал ей, что Алеша ушел, совсем недавно ушел, а уже не догнать его, не вернуть…

Вскоре подоспел день рождения Наташи. Бабушка испекла один пирог с рисом, другой с клубничным вареньем, купила конфет, фруктов, три бутылки вина. Как всегда, Наташа позвала к себе нескольких девочек и мальчиков из школы. Она позвонила также Коле Харламову, чтоб пришел. Поколебавшись — а вдруг у Алеши опять будет хмурый голос? — позвонила и Алеше. Она хотела говорить с ним весело и непринужденно, как будто ничего не было, но вместо того на язык приходили какие-то церемонные слова и голос был сдержанным, официальным каким-то: если Алеша сегодня вечером ничем особенным не занят, она будет очень рада видеть его у себя в день рождения, и пусть позовет с собой Толю Скворцова.

— Поздравляю, — ответил Алеша. — Только извини, такая досада… не могу! Спасибо, но я сижу третий день дома. Грипп.

Наташа осторожно положила телефонную трубку на место: «Правда или нет?» — и отошла от аппарата вкрадчивыми шагами, точно испугалась чего-то.

В этот вечер дедушка оставался дома. Он пошептался с бабушкой и потом сказал Наташе, что сегодня вся комната в полном ее распоряжении, потому что они с бабушкой званы сегодня в гости к соседям, в 62-й номер.

— Как? — запротестовала Наташа. — Сегодня? В мой день рождения?

— Мы же не на край света, — успокаивала бабушка. — Мы будем в нескольких шагах по коридору, через две двери, в случае чего… А ровно к одиннадцати, как твоим гостям расходиться, мы тут как тут.

Наташа тотчас разгадала маневр: старики надумали визит к друзьям-соседям, чтобы своим присутствием не стеснять молодежь. Она воспротивилась их намерениям еще энергичнее. Бабушка сначала ссылалась на то, что соседям давно обещано и что неловко обмануть их — люди, наверное, готовились, потратились… Но потом, под давлением неопровержимых доводов внучки, переглянулась со своим стариком и призналась начистоту: да, в самом деле они решили укрыться к соседям с той единственной целью, чтобы молодежь могла чувствовать себя посвободнее, веселиться тут вволю и по одну и по другую сторону фанерной перегородки. Что же здесь такого зазорного!

Вскоре начали прибывать гости. Комната сразу наполнилась громкими, возбужденными голосами, дыханием снега и ветра. Старики воспользовались подходящей минутой и тихонько ушли.

Номер 62-й оказался на замке, — непредупрежденные жильцы его отсутствовали. Дедушка и бабушка постояли перед закрытой дверью в большом смущении. Вот тебе и погостевали! Как же быть? Неужели вернуться домой: мол, передумали… Нет, нельзя, никак нельзя!

Так шептались старики, стоя перед чужой коричневой дверью с медным значком «62» и тяжелым висячим замком на наружных петлях. А мимо них по длинному коридору, как всегда, сновали маленькие гонщики на трехколесных велосипедах, взапуски носились с пронзительными воплями дети чуть постарше.