И потом, прежде чем приступить к «исправлению» человека (позволю себе немного забежать вперед в рассмотрении этого вопроса), нам следовало бы уяснить основной момент: убеждены ли мы в том, будто все, что природа сделала с нами, людьми, на протяжении двух миллионов лет естественного отбора, есть оптимальный вариант того, что можно было с нами сделать? Если допустить, что она плохо справилась со своей работой, создав нас одновременно и плохими и хорошими, и агрессивными и кроткими, трусливыми и отважными, веселыми и мрачными, милосердными и бездушными, глупыми и умными, порой жадными до безобразия, в других случаях готовыми на самопожертвование, — тогда, быть может, действительно следует начать эту «операцию»… Если мы уверены в том, что, вмешавшись в сложный мир человеческих эмоций, мы достигнем большей радости и гармонии, большего счастья.

Интересно, что идея оперативного вмешательства в человеческую природу приходила на ум людям и до изобретения генохирургии. В одной из сказок Максима Горького я читал о человеке, который хотел достигнуть совершенства и заключил с дьяволом сделку, чтобы тот избавил его от претящих ему страстей. И начал дьявол их у него изымать. Изъял одну, другую, третью: избавил от страха, зависти, жадности, избавил и от склонности к «первородному греху», — и тогда стремившийся к совершенству увидел, что он уже не человек, что из него выпотрошили все, что в нем было.

Я читал эту сказку Горького давно и передаю ее в общих чертах, но основная мысль ее вполне ясна и, я бы сказал, назидательна.

Едва ли стоит сомневаться в том, что придет время, когда, не вступая ни в какие сделки с дьяволом, мы сможем с помощью генохирургии производить такие операции с человеком, которые избавят его от того или иного качества, от одной или другой его страсти, от той или иной его склонности; когда мы сможем произвести генетическое преобразование даже целых поколений людей, после которого они, допустим, никогда не вспылят, не возразят, не разозлятся, не расстроятся, не увлекутся и не ошибутся. Вполне возможно, что удастся получить такую удобную во многих отношениях породу людей. Но будет ли такая человекоподобная пластмассовая конструкция иметь что-либо общее с тем, кого сейчас мы называем Человеком, с традиционным, скажем так, понятием «Человек»?

Может быть, кто-то и верит, что этот новый вид человека будет более высокой ступенью лестницы нашего развития. Все равно — это будет совершенно другое существо, подчиненное другим закономерностям, другим волям, а не воле природы. Разве только что мы свои человеческие вольности и дерзости припишем опять-таки матери-природе, с которой не впервые вступаем в спор, не впервые сталкиваемся и схватываемся в единоборстве.

Одно из первых столкновений Человека с Природой началось в эпоху палеолита, «эпоху неотесанного камня», может быть, сразу же после открытия огня. Обнаруженные в Северной Германии и Бельгии огромные палеолитные пласты золы не оставляют никакого сомнения в том, что наши далекие предки не очень-то церемонились с лесом и жгли его, если им нужно было гнать диких животных с места на место или создать пастбище, или, наконец, освободить землю для обработки. Позже, уже научившись мастерить металлические топоры, наш поднаторевший прапрадед вырубал леса, оставляя поваленные деревья сохнуть в течение лета, осенью он сжигал их, а весной засевал это пепелище окультуренными злаками. Это так называемое «огневое» или «подсечное» земледелие. С помощью огня сводили свои леса, чтобы добыть новые площади земли для ее возделывания, племена майя в Южной Америке. Таким же способом расправлялись со своими лесами в Междуречье месопотамцы, с лесами Эллады — древние греки, древние испанцы — с испанскими лесами, и т. д. По такой же «огневой» системе создавались до недавнего времени новые поля и у нас в Родопах.

Многие из полей, созданных таким способом две тысячи лет назад в равнинных местах, используются и по сей день, но совсем иная судьба у пожогов в горах. После первого обильного урожая хорошо удобренная золой почва горных полей-пепелищ быстро промывается дождями, оскудевает, утрачивает свое плодородие. А затем при первом же сильном ливне медленно или быстро, — в зависимости от крутизны склона, — смывается и уносится в ближайшую же реку и вместе с ее водами устремляется в море. А то, что остается от этих бывших полей, представляет собой голые подпочвенные скалы, или, в лучшем случае, лишенные почвенного перегноя пласты щебня, куда возвращение леса уже невозможно.

С помощью «огневого» способа получения пахотных земель почвы, созданные Природой на крутых склонах гор в течение тысячелетий, могут быть уничтожены во время проливных дождей, при этом практически навсегда, всего лишь за несколько минут.

Наряду с земледельцами «огневым» способом уничтожения лесов (и земли) непрерывно занимались многие поколения чабанов и пастухов козьих стад. Они тоже сжигали леса, чтобы обзавестись пастбищами для своих стад. Свой «вклад» в уничтожение лесов внесли и животные, особенно козы, которые питаются преимущественно молодыми побегами деревьев и кустарников. На что способны эти попрыгуньи, видно на примере острова Святой Елены. В 1513 году испанские моряки поселили там первых двух-трех коз, которые быстро размножились и стали представлять настолько серьезную угрозу для кустарников и лесов, что один из губернаторов пытался в 1709 году запретить их разведение на острове. Пытался, но безуспешно. А сто лет спустя — в 1800 году — зеленый остров Святой Елены был потравлен ими, как говорится, «с головы до пят».

Примерно таким же образом расправились козы с кустарником и лесами в Греции и Испании. Аттика, например, лишилась лесов еще в пятом веке до нашей эры, разумеется, не только из-за коз, но и из-за людей, которые безжалостно вырубали их и жгли. Так было и в Греции, Италии, Финикии, Вавилоне, и на земле племени майя, да и вообще всюду, где развивалась цивилизация.

Наряду с уничтожением лесов все ощутимее сказывалась на плодородии земли ее эрозия, отрывавшая кусок за куском от созданных столь большими усилиями полей. Со временем количество таких обеспложенных, опустошенных земель достигло тех двадцати миллионов квадратных километров, которые существуют и ныне, как наследие недальновидного обращения с природным благом, именуемым «лес» (это на пять миллионов квадратных километров превосходит нынешнюю пахотную сельскохозяйственную площадь на поверхности нашей планеты!). Имеются целые районы, изрядно пораженные, порой даже окончательно погубленные почвенной эрозией, разразившейся вслед за вырубкой лесов. Некоторые исследователи цивилизации племени майя определенно утверждают, что она погибла в результате ущерба, нанесенного земле «огневым» хозяйствованием. Когда-то более половины территории Греции было покрыто лесами (около 65 процентов), а теперь продуктивные леса покрывают лишь 4 процента ее площади. Остальное — это либо голый камень, либо, в лучшем случае, обглоданные козами кустарники. Недаром подобные пейзажи вынудили Ламартина написать в 1835 году в своих путевых заметках, что земля Греции превратилась для ее народа в саван и похожа на древнюю гробницу, из которой извлечены кости, а камни разбросаны и потемнели за минувшие с тех пор века. Подобные пейзажи заставили Райфенберга воскликнуть: «Кочевник не столько сын пустыни, сколько ее отец».

Обширный край, расположенный между реками Тигр и Евфрат, который слыл когда-то райской землей благодаря своему изобилию, ныне большей частью представляет собой полупустыню, и главная причина этого — уничтожение лесов.

Тот, кому случалось видеть «с птичьего полета» горы в Иране, знает, что представляет собой, как говорится, до костей ободранная гора, лишенная даже самой ничтожной растительности. Нечто подобное видел я и в Сирии, на пути в город Пальмира. Чтобы добраться до него, надо пересечь котловину длиной около двухсот километров и шириной, наверное, километров 150 — ровную и голую, как противень, обросшую лишь колючими растениями и травой. Пока мы ехали в автомобиле по шоссе, мы видели и горы, ограждавшие котловину — голые, как будто выбритые, без единого деревца, кустика или листочка. Они были словно выскоблены наждачной бумагой, чтобы не осталось ни горстки землицы, ни чего-нибудь зеленого на ней. А в древних летописях говорилось (как мне потом объяснили), что путь от Дамаска до Багдада проходил когда-то через такие леса, что водители караванов целыми днями не видели солнца и неба. И верно — тут действительно должны были быть леса; в этом можно было убедиться по сухим руслам протекавших тут когда-то рек — их часто пересекала дорога, по которой мы ехали.