— Может, и так! Но только я не поеду…

— А пока ты жуков ловишь, она чего делает?

— На «Волгах» катается! — Инвалид, весело осклабясь, хлопает в ладоши.

Охотник на жуков бросает на него хмурый взгляд, некоторое время молчит, потом, не проронив больше ни слова, вешает корзинку через плечо, садится на мотоцикл и с грохотом мчится по каменистому шоссе.

— Чего ты к нему привязался? — выговаривает Иван напарнику. — Он бы подсобил нам погрузить эту штуковину в машину… Теперь вот тащи за двоих…

— Погоди, сперва опорожним ее, она полегче будет… — предлагает Гоче и принимается рукой выгребать из амфоры землю.

— А это что такое? — Иван нагибается, подцепляет двумя пальцами какую-то ржавую железяку.

— Стрела! — объявляет пастух, — Наконечник!

— Тоже мне оружие! Только одного уложить может, да и то, если попадет. — Иван трет находку о щеку и кладет в карман. — Пригодится архитектору для уголка в народном стиле.

— Ну да! — недоверчиво морщится пастух. — Кабы ваша посудина целая была, в ней можно было бы хоть сливы держать. Для ракии. Дорожное управление по пяти стотинок сливы отдает, только собери, а никому неохота…

— Ты погляди, две тыщи лет в земле пролежала, а до чего ж блестит и звенит как! — восклицает Иван, не в силах отвести от амфоры глаз, и в восторге легонько постукивает по ней. — Колокол! Назовем ее Красавицей Тудорой, а? Очень она на красавицу девицу смахивает… Вот как лежит сейчас на боку… Гоче, да ты в нее весь залезть можешь!

Гоче сует в амфору голову и возражает:

— Узка.

— Узка? Когда у нас в сельхозкооператив записывали, Начо Макаков два дня вот в точности в такой же прятался. А на днях говорит мне: «И для чего, говорит, я прятался? Раньше-то я, бывало, с ног от работы валился, а теперь посиживаю на бороне для весу да табачком попыхиваю…» Давай-ка почистим ее снаружи, — предлагает Иван. Он начинает соскребать налипшую на стенки землю, и вскоре обнаруживается глазурованная поверхность амфоры с каким-то рисунком. — Постой! Да ведь тут картинка! Вон! Женщина!!! — он подбирает с земли щепочку и принимается осторожно его скоблить. — Гоче, неси тряпку какую-нибудь, мокрую!

Гоче бросается к джипу за куском замши, которым протирает стекла, а Иван тем временем растолковывает пастуху сделанное им цепное открытие:

— Гляди вот! Женщина! Что-то держит в руках! А это, может, муж ее или же царь… Ого-го!.. На голове венок… Да, это уже другое дело… — Иван берет из рук Гоче лоскут замши и начинает тереть амфору. С каждым взмахом руки кирпично-красные, золотистые фигуры проступают все отчетливей и сверкают так, будто их только что нарисовали.

В эту минуту с вершины холма доносится чей-то голос:

— Козы! Э-э-эй! Козы на винограднике!

Пастух слышит, но продолжает неотрывно смотреть на амфору.

— Уволят тебя! — ухмыляясь говорит ему инвалид.

— Не уволят. В пастухи не больно-то идут.

— А ты чего пошел?

— Да отдубасил тут одного…

Пока инвалид с пастухом беседуют, Иван уже успел отмыть рисунки и, отступив шага на два, с нескрываемым восторгом рассматривает их.

— Нет, это не для дачи! — решительно произносит он. — Только для музея… Чтоб народ смотрел. Любовался на нее.

— А как же архитектор? — спохватывается Гоче.

— Обойдется… Ты погляди только, какие краски… А женщина ступает на цыпочках… Хитро сделано… Точно живое! Пригоняй машину, будем грузить!

Гоче отправляется за машиной, Иван начинает приподымать амфору, но тут Гоче окликает его:

— Колесо спустило. Иди, подкачай!

Иван идет к нему, и пастух с инвалидом остаются наедине.

— Э-эй! Козы! — опять доносится голос с вершины холма, но пастух и на этот раз не оборачивается. Он подходит к амфоре, нагибается, чтобы рассмотреть рисунки вблизи, потом на шаг-другой отступает. В глазах пробегает затаенная искорка.

— Хороша!.. Интересно, как она громыхнет, если дать разок палкой?.. Такая, как она есть, вся из себя красивая и разрисованная? — обращается он к инвалиду. И прежде, чем тот успел открыть рот, изо всех сил замахивается палкой и бьет.

Раздается громкий треск. Амфора разлетается на куски. Пастух, довольный, вскидывает герлыгу на плечо и спокойно, неторопливо направляется к своим козам.

— Чао! — машет он инвалиду на прощанье рукой.

Иван и Гоче подбегают и, не веря своим глазам, неподвижно застывают над грудой осколков. Потом оба почти одновременно бросаются догонять пастуха, но тот, имея солидную фору, взбирается к виноградникам и злорадно хохочет.

Иван хватает камень, но, понимая, что это бесполезно, роняет на землю.

— Черт, как же я без ружья, так его и разэтак! — со стоном произносит он, а пастух, взобравшись на самый гребень холма, дразнит своих преследователей непристойным жестом.

— Накось выкуси! Вот вам ваша посудина!

Присевшее на горизонте багряное солнце ныряет за соседний холм.

Гоче с Иваном стоят перед разбитой амфорой. Иван опускается на корточки, подбирает с земли два осколка, пытается сложить голову женщины, понимает, что ничего не выйдет, отшвыривает их и, спрятав лицо в ладони, плачет.

Перевод М. Михелевич.

СТОРОЖ ОВСЯНОГО ПОЛЯ

Я тебе так скажу: без детей, конечно, плохо, но и с детьми немногим лучше. Куда ни кинь, все клин. Взять хоть моего: тридцать лет человеку, женат, сын растет, работает в городе, а приехал просить у меня двести левов — на море ему, видишь ли, приспичило. Я говорю: «А сам-то заработать не можешь?»

— Моей зарплаты, — говорит, — не хватает.

— Ну, а зарплата жены? Где она, эта зарплата? Ее отец еще на свадьбе хвалился, что на свою зарплату она может купить меня со всеми моими овцами. Ты же, говорю, потому и взял в жены артиллеристку. (Жена его работает с ракетами, которые будто бы разгоняют град.)

— Она, — говорит, — сто тридцать получает.

— Если получает сто тридцать, пусть и гонору у нее будет на сто тридцать, а не на двести. А то называет меня старым хрычом и толкует твоей матери, что будь она нормальной, то не вышла бы за мужчину старше себя на пятнадцать лет… Говорить говорит, а сколько из нашего, чабаньего, дома в город перетаскала! Ни салом, ни шерстью, ни картошкой не брезгует.

А в нашем доме всего хватает, не жалуемся. Я чабан, овец пасу, жена в ТКЗХ работает — все у нас есть, В прошлом году сдали «Родопе» тысячу килограммов живого веса. За это нам одного только зерна двадцать мешков отвалили!

Вот потому и сказал я сыну:

— Если тебе не хватает зарплаты, бросай свой город и будешь пасти со мной овец. Вот тебе дом, огород, и считай себе денежки. Хватит не только на море съездить, а и за море прокатиться.

— Не хочу, — говорит, — отец, возвращаться. Да и жена согласия не даст.

— Ну, коли так, пусть эти двести левов сама и заработает.

После, когда сын со снохой в гости приехали, гляжу — надулась она, злится, видно. Хотел ее развеселить, спрашиваю, что будет пить, авось оттает сердцем-то…

— Я, — говорит, — пью бренди.

Бренди так бренди. Пошел я в ресторанчик, к Душко, беру бутылку бренди, приношу домой, наливаю снохе, чтоб хоть улыбнулась, а она ни в какую. Сидит за столом, что твоя градоносная туча, глаз не подымает. Не действует, значит, бренди. «Ладно, — говорю себе, — попробуем тогда денежки в ход пустить. Дам им за квартиру внести, может, тогда хоть улыбнется». Отсчитал им три тысячи левов из моих пастушьих денег. Снял их с книжки, и точно — смягчилась сноха. Но только на месяц, не больше. А потом опять набычилась и снова меня старым хрычом величает. Все, значит, оказалось впустую… К тому же денег-то этих они за квартиру не внесли, а купили себе палатку у каких-то чехов, чтоб каждый год на море ездить. Потом только поняли, что палатка тяжелая, ее на машине надо возить. Тогда она ему и велела купить старую машину, развалюху. И пошли прахом все три тысячи, что я им дал.