Я останавливаюсь, чтобы подождать его, и мы идём в нашу роскошную полупустую палату вместе. У входа оборачиваемся и видим, что бабка дождалась бегемотова ухода и всё-таки тихонько шмыгнула в запретный сортир.

— Секундочку, — сказал Бегемот, подошёл к туалету, выключил ей свет и вернулся.

Так начался новый этап в его жизни. Отныне Бегемот не спускал ни малейшего маразма геронтам и ни малейшего жлобства жлобам. Сидим мы с Хромым на кроватях, точим кто колбасу, кто сало, Бегемот переваривает уже проглоченный доппаёк, а в умывальник нарочито громко харкается, сморкается и плюётся подселённый уже, в числе прочих новосёлов (я же говорил, хронология моя хромает), к нам троим удивительно навязчивый пациент Херагумба. Этимологию имени его я расскажу позднее. Вздохнул Бегемот и ровно так говорит:

— Ах ты ж дяревня ёбаная! Что ж ты, падла, делаешь — не видишь разве, люди сейчас едят. Соплями своими рассверкался, расхрапелся, скотина, босяк…

Я просто не узнал его. Мы с Хромым не выдержали и расхохотались. Херагумба оробел и убежал со своми соплями в общий умывальник. А когда Бегемота выписали, снова стал помаленьку посмаркиваться. Увидел, что его никто не ругает, приободрился и вновь рассвинячился по полной.

За день где-то до этого инцидента сел Бегемот на стул, смотрит в холодильник, то ли в тоске, то ли в предвкушении, а Херагумба со своей кровати ему скрипит:

— А что это ты спиной ко мне сидишь. Нельзя к людЯм спиной сидеть. Ты мой возраст должен уважать.

— Да насрать мне на твой возраст, — через плечо парировал Бегемот. — Аксакал, блядь.

Тоже немыслимое высказывание для Бегемота старого образца.

Про меня Бегемот говорил:

— Владимир Владимирович с исключительным достоинством несёт лишения и тяготы больничной жизни.

Однако, как видим, от больничной жизни мы несколько охамели оба.

Словом, мне по нраву сокамерники, толстый и тонкий. Вот и сейчас мы ведём неспешную и приятную беседу.

— Седло барашка под чесночным соусом, — говорю я. — Телятина, томлёная в гранатовом соке. Перепела, фаршированные брусникой. Пару бутылок старого доброго бургундского. Коньяк, разумеется. Ну, скажем, Ожье. Карп по-шанхайски. Яйца «Бенедикт». Птифуры, профитроли, макаруны…

— Продолжайте, прошу вас, продолжайте! — весь обратившись во внимание, восклицает Бегемот.

— Крем-суп из брокколи. Нет, лучше из тыквы, как любил король-солнце. Ломо сальтадо. Шатобрианы. Рататуй. Водка, конечно, куда нашему человеку без водки. Скажем, «Столичная» по рецептуре 1938 года. А лучше Зубровка. Ладно, ладно, я понял вас, джентльмены. Самогон, значит самогон.

— Да! — срывается с места Бегемот. — Нет ничего лучше простой пищи. Ах! Самогоночки пузырёчек, сальце, картошечка, огурчики солёные…

— Колбаса, пальцем пиханая, — гудит со своего ложа Хромой. Этот продукт — неизменный предмет его вожделения.

После больничной еды все произнесённые слова звучат, как магические заклинания. Переглянувшись, узники синхронно устремляются к холодильнику.

Попав сюда, я принял решение питаться исключительно ею самой, больничной едой: клейкими шрапнельными кашами, немыслимыми гипсокартоновыми котлетами, кожано-костяными фрагментами анорексичной курицы. Так я и поступал. В пределе я был готов довольствоваться солнечным светом, шумом ветра и щебетом птиц. Я пребывал в светлом послушании, подобный Святому Франциску. В чём-то моя аскеза не уступала его аскезе: у святого, скажем, были голуби, волк и лань, а у меня семь старцев пердящих. Кроме того, Святой Франциск не знал диуретиков.

О больничной еде ёмко сказала очередная бабка в столовой, беззубо облизывая ложку:

— Надо же, всё съела. А кабы покойнику своему подала такое, он бы мне эту тарелку на голову и вывернул.

Питаясь больничной тихой милостиной и сев на убойные таблетки, я в несколько дней сбросил десяток килограммов и чуть не отбросил печень. Врач моя посмотрела на меня и сочувственно воскликнула:

— Остались от вас одни глаза!

Сочувствие это польстило мне: никогда не думал, что изрядные некогда щёки и брюшко мои смогут вызвать у кого-то ностальгию. Я еле сдержался, чтобы не осенить госпожу доктора крестным знамением в духе Святого Франциска.

Через некоторое время ко мне пришла другая доктор и сказала, что я должен каждый день наворачивать мясо, чтобы организм получал белок. «А если вы не хотите, потому что пост», — убеждала меня эта чудесная женщина, — «то больным ведь в пост разрешается». Я заверил её в том, что, несмотря на почтение к Святому Франциску, не разделяю религиозных предрассудков и незамедлительно возьмусь за мясо. Но моему лечащему врачу требовались гарантии посерьёзней.

— Мы вам подкалываем аминокислоты для аппетита, — сообщила она вскоре.

Так из состояния Святого Франциска я возвратился в состояние Пантагрюэля.

Душа моя преисполняется благодарности, когда я вспоминаю, как сердобольные женщины жалели непутёвого пациента. Подходит, например, сестра-хозяйка и спрашивает:

— Может, вам шоколадку какую-нибудь принести?

Я растроганно поблагодарил и отказался, конечно, сказав, что у меня всё есть. Она всё-таки сделала мне прекрасный подарок: лучшее постельное бельё, с бабочками — вы представляете? — с бабочками! Так и сказала: я вам самое красивое дам. Ночами я уносился на них в безмятежный мир снов от окружающих храпа и пердежа. Вот почему я так разгневался на жрущего на моих эксклюзивных бабочках старого хама.

Работницы столовой на раздаче жестокой пищи норовили положить мне кусок побольше и ухитрялись зачерпнуть гущи в кастрюле с тотально, казалось бы, жидким супом. Одна из них даже вручила мне куриную ножку среди печальных и вялых фрагментов крылышек! Вторая, чудо, сунула вместо котлеты кусок мяса с подливой! «Покормить надо этого мальчишечку», — приговаривала она, а я чувствовал себя плохишом Пашей Эмильевичем, у меня в холодильнике, завёрнутый в фольгу, лежал отличный питательный кусок мяса!

И даже уборщица подошла ко мне и самым подробным образом проинструктировала по употреблению пищевой соды, благодаря которой она избавилась от всех болезней.

Милые добрые женщины! Пусть, моими пожеланиями, вам всегда будет чуточку теплее. Неловкий в изъявлении благодарности, я стал оставлять им подарки в стиле Деда Мороза. Выйдут они из своей комнаты, оставят на минутку пост, — а я уж проскользну тут как тут и положу апельсин или виноградную ветвь.

Мрачные времена геронтократии были кончены с приходом Толика. Краснолицый, большой, пузатый, он вошёл в старческую палату, сияя, с лучезарным взглядом и баночкой для анализа в руке. С первого взгляда было видно, что это не капризный старикан, а просто весёлый возрастной дядька. Толик оказался первой ласточкой. Вскоре следом за ним впорхнут Бегемот и Хромой.

Толик был опытный больной и убеждённый рыбак. Любовь его к рыбалке была по-детски горяча и непосредственна: о том, как хорошо на реке, он мог рассказывать часами. «Она — текёт! А ты — сидиш! Небо — над головой!» И категорический императив внутри, мысленно дополнял я Толика.

Толик, безусловно, обладал собственным, своеобразным, разумеется, категорическим императивом. Был он безоговорочный сторонник Советской власти, мудро рассуждая о том, что дед его даже читать не умел, а вот он уже выучился, и после первой же получки на заводе приехал в родную деревню в новом костюме-троечке и туфлях, ещё и папке с мамкой денежек привёз. Да и шапку купил меховую с козырьком, как тогда модно было. «Я тоже считаю, что как ни крути, это вершина нашей истории», — согласился я с Толиком. — «Лучча Советского Союза ничаго не было», — подытожил Толик. — «От скольки всего успели построить! А ета всё, Расея, Билоруссия, Украина — ета всё хуйня. Воры и хуйня».

— Дед в Рэпках под Чэрниговом у госци зовёт, — задумчиво рассказывал Толик. — Раней кожный май к яму ездзил. Сичас кажу, не, дед, хади ты нахуй, не паеду. Разругаемся окончацельно з-за твайго ёбанага майдану. Попромывали деравенским мозги… Як больной на тую Расею крычыць: Путин, Путин. А я кажу, што табе той Путин? Путин, Плутин — ета ж у цибя, а не у яго, мазгов няма.