— Газету изомнёте ногами. Читать будет неудобно.

— Ничего, — сказал полупердун своим бесцветным голосом.

Ночью он опять принялся кряхтеть и скрежетать. Двумя пальцами я вытащил из-под него газету и положил ему на тумбочку. Вскоре после этого она куда-то исчезла.

Старик-полупердун очень любил ныть на тему, как ему здесь скучно и как не нравятся больничные процедуры. Доходил до них он не всегда, долго блуждая по этажам больницы. «Доведут до того, что я серьёзно разозлюсь», — заявил он как-то всё тем же кряхтящим тусклым голосом. Я так и сел.

Уходя, старик-полупердун оставил в холодильнике пустую банку из-под солёных помидоров, которые употреблял в пищу крайне неопрятно. Коллектив дружно уговаривал его забрать банку с собой, ну или выбросить, в конце концов. «Может, кому пригодится», — тихо, но упрямо возражал полупердун. Его уверили, что не пригодится. Тогда он залил в банку свой кефир с полдника и сказал:

— Может, кому пригодится кефир.

Все поняли, что сопротивление бесполезно, и заткнулись.

Уходя и прощаясь, старик пожелал:

— Ну, чтобы больше не встречаться.

Подумал и уточнил:

— Здесь.

Наутро Брукс полез в холодильник и оповестил всех, что в нём стоит банка с полупердунным кефиром. В обед, забравшись туда же, он снова сообщил об этом. Ситуация повторилась и в ужин. Тогда курительный дед сказал:

— Выкинь ты её нахуй.

Так и произошло.

Вернёмся к нашим светлячкам

Достоверный и бесхитростный, мой рассказ свободен от хронологических пут. Я начал писать о реанимации ещё в прошлой заметке, но закономерно сбился на последующих пердящих стариков, как того требовал дух повествования. Вот именно теперь и подошло время поведать о том, как я был реанимирован.

Итак, я превратился в огромную тяжёлую каплю и стал оплывать к матушке-земле.

— Самого молоденького попортили! — воскликнула сердобольная санитарка, склоняясь надо мною с тряпкой в руках.

Но время стереть меня с лица земли ещё не пришло и придёт не скоро.

Взгромоздили меня на каталку и, громыхая, куда-то повезли. Неслись в неведомое над прыгающей по резине головой лампы и потолки.

— Не молчите, не молчите, говорите, — убеждала женщина в белом.

Обычно, когда меня просят что-то сказать, я вспоминаю наугад из бравого солдата Швейка: «Когда загорелась мельница Одколка, даже из Высочан прикатили пожарные», или «Марокканский султан? Он уже конченая личность, а я даже зимой никогда так не потел». Поступать так в данном случае я не стал, подумав, что меня запросто могут посчитать бредящим.

Вспомнилось, уже теперь, прохождение медкомиссии в юные годы. «Скажите пословицу», — меланхолично повторял очередному призывнику на конвейере скучающий господин с табличкой «Психиатр». — «Без труда не выловишь и рыбки из пруда», — так же меланхолично отвечал призывник. Доктор писал «годен», к его столу подходил следующий.

Очередь дошла до меня. «Скажите пословицу». — «Хорошей свинье всё на пользу». Психиатр поднял очи. Ручка зависла над листом. «Ещё одну скажите». — «Без труда не выловишь и рыбки из пруда». «Годен», — удовлетворённо вздохнув, написал доктор.

Ну так вот, цитировать Швейка с каталки я не стал, просипев вместо этого «С ветерком везёте». Так, с ветерком, и довезли до реанимации.

Каталка остановилась. Я заторможено огляделся. Панорама множества женщин в белом, озабоченно столпившихся у моей каталки, заставила меня умилиться.

— Он ещё и улыбается! — с упрёком вскричала сестра-хозяйка.

— Да всё нормально, ничего страшного, можно возвращаться, — залопотал я.

И тогда ко мне подскочила чёрненькая девочка и строго закричала:

— Снимайте штаны! И трусы тоже!

Так я стал полноправным пациентом реанимационного отделения.

Запротестовавшему, мне таки дали право на две смски в этот вечер (телефон действительно принесли, а я всерьёз боялся, что просто успокаивали дурика), подключили к бибикающей кровати с кислородной маской и пожелали доброго вечера.

Я тоже пожелал всем доброго вечера, насколько он был возможен в данной обстановке, и оговорился, что если на утку я согласен, то от судна убегу хоть с электродами, хоть без штанов.

Вечер был во всяком случае оригинальным. Не знаю отчего, но мне довелось провести его в обществе дам. Справа от меня довольно ровно приходила в себя после операции на желчном пузыре постанывающая кучерявая тётя, а слева уже просто мычали, сопели и захлёбывались две очень тяжёлого состояния старухи. Послушав, как мучительно они извергают рвоту, стоны и страдание, можно было самому поседеть.

Периодически к моим соседкам приходил упитанный молодой доктор и бодро говорил:

— Не бойся, Павловна! Всё хорошо будет. Давай, Николаевна, поблюй, не держи в себе, отведи душу! Катетер, катетер не дёргай, осторожно…

Всю ночь чёрненькая с напарницей бегали от Павловны к Николаевне, от Николаевны к Павловне, вынося блевотину вперемешку с кровавыми, ссаными и сраными тряпками и тихонько утешая эти измученные тела. То было, безо всякого пафоса, служение, тяжкое и самоотверженное. Я что-то такое сказал этим умницам, ну, не такими словами, понятно. Они застеснялись, добрые души.

Вообще, персонал Отеля достоит громадного и гранитного пиетета. Сколь многому наперекор идёт его служение! Социальная безысходность, потеря престижа профессии, низкая зарплата, деградация молодых специалистов, бесконечные дегенеративные «реформы», долженствующие окончательно развалить некогда мощную и уникальную систему здравоохранения по-советски. Именно то, что осталось от этой системы, не даёт здравоохранению окончательно пойти ко дну. Запас ещё относительно немал, но тенденция уже ясна.

Каждый день работы врачей проходит как сражение с энтропией по всем фронтам — от пациентского организма до министерского маразма. И они сражаются. Каких только средств, примочек и ухищрений не придумывала доктор моя, хрупкая упрямая женщина, чтобы починить забарахливший мотор, и с каким упорством! С какими говнюками только здесь не возились, как с детьми малыми. Ни на малейшую благодарность не уповая: врач для иного болящего — вроде официанта. Подать мне здоровье, пятизвёздочные нумера и шёлковые простыни!

Наутро они стояли у моей странной кровати всем консилиумом и совещались с характерной напыщенной осанистостью, как бы не замечая предмет разговора. «На выходные пусть полежит», — сказал седовласый доктор. Дело было в пятницу.

— Прошу прощения, — заговорил я, принимая сидячее положение. — Я тут, знаете ли, пребываю без штанов.

— Это специфика отделения, — царственно пожал плечами доктор.

— Но и моё положение здесь специфическое, — возразил я. — Три дня носом в потолок! Мне бы, знаете, передали мобильный телефон и книжку электронную, чтобы читать можно было.

— Не беспокойтесь, у нас всегда есть, что почитать. Баптисты приносят сюда массу брошюр.

Его коллега, женщина с добрым лицом, сказала:

— Вы не бойтесь, доктор шутит. Всё вам принесут.

Принесли действительно всё и даже больше. Та же чёрненькая обидчица вручила мне сдёрнутые ею вечером штаны:

— Уж простите вы за них. Испугалась вчера.

— Ничего страшного, они же вернулись, — с облегчением вздохнул я. — Теперь нам с вами бояться нечего.

После таких щедрот убедить персонал в своём праве гадить не в судно, а на унитаз оказалось минутным делом, так что я стал, можно сказать, привилегированным больным, скача в случае актуальной потребности босыми пятками по кафелю.

— Что это за кровать? — критически осмотрев моё несколько разломанное ложе, произнёс, войдя вдруг, медсёстрам вальяжный, начальственного вида господин с седым ёжиком. Баритон его был по-оперному бархатен. — Хотите, чтобы пациент отсюда с остеохондрозом вышел и всю жизнь вас добрым словом вспоминал? Он человек молодой, вспоминать будет долго. Немедленно замените.

Кровать заменили. Я приободрился, услышав, что столь солидный эскулап уверен, что жить я буду долго.