Майор покосился на него, чуть улыбнулся, протянул руку, обхватил Митьку, привлек к себе:

— Изголодался, брат? Чем жил?

Митька, с трудом отведя глаза от стола, как-то рассеянно глянул на врача и машинально пробормотал:

— А кислицами, дикими грушами да каштанами…

Подумав, зачем-то вяло стал рассказывать:

— Да нет. Нас, конечно, кормили. Баландой из кукурузной крупы. А потом мы и сами добывали. Пробирались ползком на станцию Индюк. Там фриц много наших лошадей побил бомбежкой. Так мы шкуру подрежем, а потом отхватим ножом кусок мяса и ползком назад, в лес. Мясо на палочку кусочками нанижешь и над костром поджаришь — вкусно!

Митька опять сглотнул слюну и мечтательно повторил:

— Вкусно…

— Да, дохлая полусырая конина — это, безусловно, деликатес. Только после твоего рассказа, Дмитрий, — тебя, кажется, так зовут? — после твоих «шашлыков» что-то есть расхотелось. Черт! Панькин, а ну-ка попробуйте что-нибудь выжать из фляги.

Панькин расторопно достал алюминиевую кружку, протер пальцем, подул в нее и аккуратно нацедил из фляги спирта. Майор поднес кружку к лицу, со злым отвращением вдохнул запах, глянул на Митьку, чуть кивнул головой и, запрокинувшись, влил жидкость в рот. Глотнул, отломил корку хлеба, поднес к самому носу, шумно втянул воздух ноздрями, чуть прикрыл заслезившиеся глаза, посидел не шевелясь и вдруг рывком наклонился к столу, стал торопливо хватать все съестное, что попадалось под руку, и бросать в рот. Покривившись, судорожно глотнул, сердито бросил Митьке:

— Ты что сидишь как на смотринах? А ну давай ешь, шпендрик!

Митька потянулся к яркой банке, придвинул ее к себе и, отделив ножом кусок сосисочного фарша, проглотил его, не разобрав и вкуса. И случилось стыдное, о чем потом всю жизнь жалел: забыв об всем, он доставал ножом все новые куски нежно-розового, ароматного, одуряюще вкусного консервированного мяса и глотал, глотал, давясь и поперхаясь. Опорожнив банку, он привычно сунул туда палец и провел по кругу, очищая от остатков жира и консервов. Обсосал палец, повертел в руках банку и с сожалением отставил в сторону. И тут только заметил, что в комнате тихо. Поднял глаза и встретился с ласково-печальным взглядом майора, перевел глаза на Панькина и покраснел: столько негодующего осуждения, даже возмущения было написано на его лице. Панькин издал какой-то звук, похожий на всхлип, шумно выдохнул и вполголоса высказался:

— Ну ты даешь, пацан… То ж майору на двое суток паек. Ну даешь… Кашаглот.

— Отставить, Панькин. Нормально пообедал парень. И потом… Кстати, не в данном случае, а вообще надо говорить не кашаглот, а кашалот.

— Слушаюсь, товарищ военврач. А только же то разные звери: кашалот — он все в море промышляет, а энтот… больше по котелкам да по банкам ударяет.

— Хватит! — майор ударил кулаком по столу. Подпрыгнули, задребезжали металлические посудины, вскочил и вытянулся у стола Панькин. Вскочил и Митька, испуганно глядя на майора. И вдруг понял, что тот пьян.

Майор был действительно пьян, на грани беспамятства. Пока Митька самозабвенно разделывался с консервами, майор смотрел на него сквозь пелену слез, застилавших глаза, и, не закусывая, опорожнял фляжку.

— Василий Петрович, — закричал майор. — Я написал записку полковнику Гринбергу в пятьдесят четвертый ППГ. Она у вас? Дайте сюда.

Лейтенант, сидевший по ту сторону стола, достал из полевой сумки вчетверо сложенный листок, подал майору. Тот развернул его, долго, покачиваясь, вчитывался.

— Вот. Все правильно. Как вы полагаете, надо дописать, что мальчик — мой… мой… мой родственник, а?

— Не надо, Александр Иванович, — мягко возразил лейтенант. — Полковник всегда с уважением к вам относился. Он все сделает, раз вы его просите.

— Так. Значит, сделает. Тогда берите парнишку и — в Туапсе. К Гринбергу. Прямо в госпиталь. Да-с.

— Товарищ военврач первого ранга, но я не могу — сейчас придут машины, надо разворачивать медсанбат.

— Да-с, — отрешенно отозвался майор и вдруг встрепенулся:

— Что? Не можете? То есть как это не можете? Это приказ!

— Но санбат…

— Прекратить! — майор снова ударил кулаком по столу, и этот звук слился с нечеловеческим воплем, оборвавшимся в треске автоматной очереди во дворе.

— Что там? — мгновенно протрезвев, спросил майор.

Лейтенант и Панькин выскочили за дверь. Врач встал и тоже пошел во двор, за ним — Митька.

Первое, что увидел Митька, был Костя, уткнувшийся носом в землю и вцепившийся волосатыми руками в жухлую траву. Митька уперся взглядом в несуразно торчащий в Костиной спине какой-то сук, вокруг которого чернело и расплывалось пятно на гимнастерке. Не сразу понял, что это — рукоять горноегерского ножа, а сообразив, вдруг не почувствовал под собой ног и непроизвольно сел. Машинально наблюдал, как лейтенант осматривал Костю, как волокли откуда-то из-за дровяника грязное, окровавленное тело Николая… Слышал, но не воспринимал доклад Власенко майору:

— Они сидели рядом. Потом этот откуда-то выхватил тесак и с размаху тому в спину, а сам, как заяц, скачками за сарай. Ну, я его и срезал очередью.

— Откуда нож?

— Не знаю, товарищ майор.

— Их обыскивали?

— Того, раненного ножом, я сам обыскивал. А этого не знаю.

— Лейтенант! Этого… убийцу обыскивали?

— Кажется, нет, товарищ военврач.

— Что значит — кажется? Сейчас прибудет особист. Потребует объяснений. Кому отвечать? Я старший. Значит, мне?

— Что за шум, а драки нет? — показным простецким обращением прервал майора старший лейтенант, неслышно подоспевший с дороги.

Майор обернулся к нему и холодновато-равнодушно констатировал:

— Ага. Легок на помине. Ну так вам, старший лейтенант, и карты в руки.

— Э, доктор, смотря какие карты. Краплеными сам не играю и другому скулу сверну.

— Да-с, — неопределенно отозвался майор и повернулся к дому. — Вот лейтенант вам все расскажет, а мне надо санбат разворачивать. — Наклонившись, взял за руку, потянул, поднял Митьку:

— Идем, Митя, у нас еще много дел.

— Минуточку, майор, — властно остановил его старший лейтенант. — Тут, я вижу, кое-что осложнилось. Так что попрошу остаться.

— Я же сказал, лейтенант, вам…

— А я сказал: остаться.

— Хорошо, я только мальчишку отправлю и полностью в вашем распоряжении.

— Ладно. Но попрошу побыстрее. А что за мальчишка? Откуда? Чей?

— Да здешний. Сирота… — неохотно и глуховато процедил майор.

— А он не с этими? — подозрительно посмотрел особист, кивком головы указывая на мертвых.

— Ну, что вы! Конечно нет, — несколько поспешнее и громче, чем надо, ответил майор.

Старший лейтенант молча в упор с минуту смотрел на Митьку и, видимо, потеряв к нему интерес, повернулся к Власенко:

— Давай, солдат, докладывай.

Он подошел к колоде, на которой рубят дрова, смел планшеткой щепки, сел и неторопливо закурил.

Майор широко зашагал к дороге, волоча за руку Митьку. Подвел к пожилому усатому бойцу, передал ему свою записку, что-то долго объяснял, в чем Митька не разобрался, потом схватил Митьку, приподнял, как ребенка, сильно, до хруста ребер, прижал, деранул по лицу шершавой, щетинистой щекой, отпустил, положил руки на Митькины плечи, отодвинул его, рассматривая, сказал тихо, душевно:

— Иди, сынок. Старшина Савич доставит тебя до места. У тебя дорога. Длинная, трудная дорога до победы и дальше. А это все… что тут было… забудь. Это все… прах.

Митька заплакал. Майор повернул его к себе спиной, слегка подтолкнул, сердито и болезненно почти прокричал:

— Иди. Расти, Войны еще много.

И, круто повернувшись, весь как-то вдруг обвис, ссутулился, тяжело, неверно шагая, пошел к черному бревенчатому дому на лесной полянке в глубине ущелья.

Все это промелькнуло в памяти, в полубреду, и когда лейтенант открыл глаза, возле него старшины не было, а сидел Васин с перевязанной рукой.

— И, понимаете, товарищ лейтенант, вот же смотрю и не верится: как же так, вроде, в нашей форме, с нашим оружием и говорит-то по-нашему, а не наш?