Обдумав сказанное, хотя и вместе с Цицероном avidor sim gloria quam satis sit (стремлюсь быть славным, более чем достаточно, – лат.), если бы необходимо было писать сейчас о подобного рода аргументациях, со всей уверенностью я бы ослабил ее, чтобы не было у нее всей той силы, которой de facto и в сути своей они лишены.

Так что это было ошибкой с моей стороны, и она была вызвана пустыми амбициями и чистым невежеством, равно как и недостатком опыта. Это все, что желаю я сказать сейчас, после повторного прочтения своей книги (Сантильяна, стр. 255f).

После этого признания допрос был закончен, но Галилей, которому разрешили уйти, вернулся и по собствеенной воле дал дополнительное признание:

Дабы в полной мере доказать, что я не признавал и не признаю правдивой осужденного мнения относительно движения Земли и неподвижности Солнца, я готов, если только будут мне даны – как я сам того желаю – возможность и время, представить более четкое доказательство. Подходящей оказией тому является факт, что в уже опубликованной книге собеседники решают встретиться еще раз через какое-то время, дабы обсудить различные природные проблемы, не связанные с обсуждаемыми до того; при этой возможности, задержавшись на день или два, обещаю наново рассмотреть аргументы, приведенные в пользу того же фальшивого взгляда, и опровергнуть их таким образом, который укажет мне сам Господь. В связи с этим, прошу у Священного Трибунала, дабы он пожелал помочь мне по данному вопросу, чтобы я мог обратить в реальность эти желания (Свнтильяна, стр. 256).

Я позволял себе довольно резко критиковать Галилея, но не чувствую себя уполномоченным критиковать его за поведение перед инквизицией. Ему было семьдесят лет, и он боялся. Здесь не имеет значения то, что его опасения были преувеличенными, а его предложение о самосожжении (которое инквизиторы пропустили мимо ушей) совершенно ненужным. У его паники были психологические причины: это была неизбежная реакция лица, которое считало, будто бы может всех перехитрить и осмеять самого папу, как вдруг его "схватили за шиворот". Его вера в себя как сверхчеловека была превращена в пыль, воздушный шарик его гордыни был проколот. Как это описал Никколини, в посольство Тосканы он вернулся "более мертвый, чем живой".

Вновь его вызвали десятью днями позднее, 10 мая, на чисто формальный допрос, на котором он подал свою письменную защиту. В ее первой части он доказывал – "дабы представить чистоту моих намерений, ибо во всем, что я делаю, мне всегда чужды были какой-либо маскарад или мошенничество" – что у него не было осознания конкретного и абсолютного запрета, сделанного в 1616 году, и это ему удалось сделать убедительным образом. Главный тезис его защиты звучал так:

те ошибки, которые можно обнаружить в моей книге, не был сознательно введены с каким-либо скрытым и неоткровенным намерением, они вылетели из-под моего пера совершенно ненамеренно, в результате тщеславных амбиций и уступке желанию показаться более изысканным, чем большинство писателей, как, впрочем, я уже показал в ином признании.. Ошибку эту я готов исправить, вкладывая в это дело все свои старания, лишь только Ваши Преосвященства так мне прикажут или позволят.

Под конец он переходит на ноту покорной личной просьбы:

И, наконец, мне остается молить, чтобы вы приняли во внимание мое плачевное состояние здоровья, к которому, в возрасте семидесяти лет, довели меня десять месяцев постоянного психического напряжения и усталость от долгого и тяжкого путешествия в наименее подходящее время года – а еще (чтобы и это приняли во внимание) утрату большей части годов, на которые я мог рассчитывать в моем предыдущем состоянии здоровья. Я переполнен надеждой, которую подпитывает во мне вера в милость и доброту Ваших Преосвященств, моих судей, что они пожелают в ответ на мои моления подарить мне то, что по справедливости кажется надлежащей прибавкой к упомянутым мною страданиям как соответственное наказание за мои вины, учитывая мой преклонный возраст, о чем покорно прошу не забывать. Еще прошу учесть мою честь и добрую славу, нарушаемые клеветою людей, желающих мне зла, о стойкости которых в деле отъема у меня доброй славы можно сделать вывод из необходимости получения мною свидетельства Его Преосвященства кардинала Беллармино, которое я и прилагаю к своей защите.

После этого ожидалось, что последующая часть процесса будет уже чистой формальностью В ходе всего разбирательства к Галилею относились с вежливостью и наибольшей предупредительностью. Совершенно беспрецедентно, его не заключили в подвалах инквизиции, ему было разрешено проживать на Вилле Медичи в качестве гостя посла Тосканы вплоть до времени после первого допроса. Потом формально он должен был передать себя в руки инквизиции, но его не поместили в камеру, а выделили пятикомнатный апартамент в Священной Канцелярии, с окнами на площадь св. Петра и ватиканские сады, у него имелся свой лакей, а управляющий Никколини заботился о его еде и всем необходимом. В Священной Канцелярии он оставался с 12 апреля до 10 мая, то есть до дня третьего допроса. Затем, еще до завершения процесса, ему было разрешено вернуться в тосканское посольство – процедура, не известная по анналам не только инквизиции, но и вообще какого-либо судопроизводства. Вопреки легенде, Галилей ни единого дня не провел в тюремной камере.

Приговор был издан только шестью неделями спустя. 16 июня в материалы дела было включено следующее решение:

Его Святейшество постановил, что Галилео допросят относительно обстоятельств его намерений, в том числе, и под угрозой пыток. После отречения de vehementi (от насильственных действий) на собрании при Священной Конгрегации он будет осужден на заключение по признанию Священной Конгрегации, и ему следует запретить, в том числе и в будущем, возможности, устно и письменно и любым иным образом, повторного впадения в ересь. Его книга, носящая название Dialogo di Galileo Galilei Linceo, будет запрещена; помимо того, копии приговора, повторяющего вышесказанное, должны быть переданы всем апостольским нунциям и всем инквизиторам, в особенности же, инквизитору во Флоренции, который обязан его прочитать в присутствии всего собрания, в особенности же, в присутствии всех профессоров астрономии, объясняя настоящее заключение и то, как обстояли дела.

Через два дня Папа предоставил аудиенцию Никколини, дал понять, каким будет приговор, и прибавил:

Но после публикации приговора мы увидимся с вами вновь и совместно согласуем, что сделать, чтобы, по мере возможностей, не дать ему излишних страданий, поскольку никак нельзя публично запятнать его личность.

Через три дня Галилея вызвали на третий и последний допрос. После приведения к присяге у него спросили, каковы его действительные убеждения относительно двух космологических систем. Ученый ответил, что до декрета 1616 года считал, будто бы одна из этих двух систем, Птолемея или Коперника, является истинной, но "после принятия решения, веря в осторожность и рассудок людей, поставленных надо иною, я отрекся от всяческих двузначностей и с тех пор считал и до сих пор считаю, что истинными и несомненными являются недвижимость Земли и движение Солнца" (Сантильяна, стр. 302).

После того ему сообщили, что из способа, которым сама тема была разработана в Диалоге, и из самого факта, что он эту книгу написал, было признано, что он принимает коперниканский взгляд, так что его во второй раз попросили, чтобы он, без каких-либо опасений, признал, как обстоят дела в действительности. Галилей ответил, что книга должна была принести пользу и одной, и другой стороне, поскольку в ней он изложил аргументы сторонников обоих взглядов, после чего повторил: "я не провозглашаю и ни в коем случае не провозглашал осужденного взгляда, после решающего решения властей".

После того, ему в третий раз дали понять, что содержание книги было признано доказательством того, что он сам выступает в пользу Коперника, по крайней мере, тогда, когда книгу писал, и "если он не решит сказать всей правды, придется применить в отношении к нему соответствующие предусмотренные законом средства". Галилей ответил: "Я не поддерживаю и не поддерживал этих взглядов Коперника с тех пор, как мне рекомендовали от них отказаться; помимо того, я нахожусь в ваших руках – делайте со мной, что считаете нужным". Когда в последний раз ему предложили сказать правду, под угрозой пыток, Галилей повторил: "Я здесь затем, чтобы быть послушным. Я не поддерживал этих взглядо после того, как было принято решение по моему делу, как я уже говорил".