6. Процесс

Судебное производство против Галилея началось с созыва специальной комиссии для исследования всего дела. Комиссия постановила, во-первых, что Галилей нарушил обязательный для исполнения приказ рассматривать Коперника ex hipothesi и проповедовал движение Земли в абсолютных категориях; во-вторых, что ошибочно приписал этому движению морские приливы и отливы; в-третьих, что мошеннически умолчал относительно запрета, наложенного на него в 1616 году Священной Канцелярией, чтобы "каким-либо образом не поддерживать, не преподавать, не защищать устно или письменно цитируемых выше взглядов". Этот третий пункт относился к спорному протоколу, касавшемуся абсолютного запрета (см. выше, главу 8 "Запрет"), который комиссия обнаружила в архивах.

Комиссия не рекомендовала предпринять каких-либо конкретных шагов против Галилея. Что касается книги, ее содержание было осуждено в восьми пунктах, но комиссия дала понять, что все это еще можно исправить, если книга будет признана чего-то стоящей. Заключение комиссии было передано инквизиции, которая в октябре 1632 года отослала Галилею повестку, а 12 апреля следующего года допросила в первый раз.

В соответствии с основным принципом инквизиционного судопроизводства, обвиняемому не сообщили, какие обвинения ему предъявляются. Наоборот, его спросили, а знает ли он сам или догадывается, по какой причине его сюда вызвали^[332]. Галилей ответил, что, наверняка, речь идет о его новейшей книге. После этого комиссар, Фиренцуола, стал подробно выпытывать его о событиях 1616 года. Галилей дал показания, что кардинал Беллармино сообщил ему, чтот"мнение Коперника, понимаемое буквально, противоречит Священному Писанию, так что его можно принимать только лишь ex suppositione". После того инквизитор прочитал ему предполагаемый абсолютный запрет 1616 года, заявляющий, что Галилей обязан "не поддерживать каким-либо образом, не преподавать, не защищать ни устно, ни письменно, процитированного выше взгляда". Галилей не стал отрицать этого прямо, но сказал, что не припоминает слов "не преподавать" и "каким-либо образом". При этом он сослался на свидетельство Беллармино, которое подобных слов не содержало. Затем инквизитор занялся вопросом переговоров, касающихся imprimatur. Он спросил у Галилея, выступив о разрешении на напечатание Диалога, сообщил ли он отцу Риккарди о запрете, что был на него наложен. Галилей ответил, что не посчитал этого необходимым, "поскольку у меня не было каких-либо сомнений, ведь я не поддерживал и не защищал в этой книге мнения о движении Земли и неподвижности Солнца. Совсем наоборот, в книге я доказываю совершенно противоположный взгляд относительно упомянутого мнения Коперника и показываю, что все его аргументы считаю ничего не стоящими и неубедительными" (Сантильяна, стр. 241).

На этом первый допрос закончился.

Через пять дней три эксперта инквизиции, назначенные для исследования содержания книги, выложили собственные заключения, которые, по согласному мнению историков, были подробными и непредвзятыми. С помощью длинного списка цитат они доказали, вне каких-либо сомнений, что Галилей не только оговаривал взгляды Коперника как гипотетичные, но и распространял их, защищал и поддерживал, а тех, кто эти взгляды не разделял, называл "умственными пигмеями", "тупыми глупцами" и существами, которые едва-едва заслуживают наименования людей.

Все это было выписано черным по белому, так что заверения, будто бы книга говорит противоположное тому, что в ней на самом деле содержалось, со стороны Галилея было самоубийственным безумием. А ведь ему было дано несколько месяцев на подготовку своей защиты. Объяснение можно искать только лишь в чуть ли не патологическом презрении, которое Галилей питал к своим современникам. Утверждение, будто бы Диалог был написан с целью низвержения коперниканства, было настолько бесчестным, что дело было бы проиграно перед любым судом.

Последующий, совершенно неожиданный поворот событий лучше всего описало одно из главных действующих лиц драмы, комиссар инквизиции, Фиренцуола. В письме брату Урбана VIII, кардиналу Франческо Барберини, который был одним из судей на процессе, он докладывал:

В соответствии с указаниями Его Святейшества, вчера я сообщил Их Высокопреосвященствам из Священной Конгрегации о деле Галилея, вкратце описывая его ход до настоящего времени. Их Преосвященства апробировали предыдущие действия, с другой же стороны обсудили различные сложности, связанные со способом дальнейшего проведения дела и доведения ее до конца. В особой степени речь идет о то, что Галилей в своем признании отрицал то, что совершенно ясно вытекает из написанной им книги, из чего появляется необходимость использования более жесткой процедуры и менее скрупулезного обращения внимания на другие соображения, связанные с данным делом. В конце концов, я предложил, как тут поступить, а именно, чтобы Священная Конгрегация позволила мне договариваться с Галилеем во внесудебном порядке, чтобы он осознал собственную ошибку, и если он ее поймет, склонить его к тому, чтобы он от этой ошибки отрекся. Это предложение поначалу показалось слишком смелым, ибо мало было надежд, что убеждение даст желательный результат. Но когда я указал на причины, которые склонили меня данное предложение сделать, согласие мне было дано. Чтобы не терять времени, вчера после полудня я переговорил с Галилеем, и после того, как мы обменялись множеством аргументов и контраргументов, Господь позволил, чтобы я достиг своей цели, ибо я полностью дал Галилею возможность осознать его ошибку, и тут он однозначно признал, что действительно зашел в своей книге слишком далеко^[333]. Всему этому он дал выражение в словах, переполненных волнением, как лицо, черпающее громадное удовольствие от понимания собственного промаха, и он был тут же готов признаться в своем грехе перед судом. Но при этом он пожелал, чтобы ему дали немного времени для размышлений над наиболее соответствующей формой признания, содержание которого, надеюсь, будет соответствовать указанному.

Я посчитал своей обязанностью тут же ознакомить Ваше Высокопреосвященство с этим дело, не сообщая пока что о нем никому другому. Ибо я верю, что Его Святейшество и Ваше Преосвященство будете довольны способом ведения дела до сего времени, благодаря чему, дело это сможет мыть быстро и без трудностей завершено. Суд сохранит свой авторитет; к виновнику можно будет отнестись мягко, он же сам, независимо от решения, которое будет принято, поймет оказанную ему милость; все остальные желательные последствия будут достигнуты. Я намереваюсь допросить его сегодня с целью получения признания, речь о котором шла выше, когда же, как надеюсь, я получу его, мне останется лишь спросить его относительно его намерений и принять от него акт защиты. Когда это произойдет, назначенный ему дом сможет исполнять роль тюрьмы, как подсказало мне Ваше Преосвященство, которой я выражаю глубочайшие выражения уважения.

Покорнейший и послушнейший слуга Вашего Преосвященства

FRA VINCO DA FIRENZUOLA

Рим, 28 апреля 1633 года.

Письмо говорит само за себя: что бы там ни было, традиция "священных коров" не умирала.

Через два дня после разговора, 30 апреля, Галилея второй раз вызвали на допрос и спросили, может ли он что-то сказать. Тот дал следующие показания:

Вот уже несколько дней возвращаюсь я мыслью и размышляю над допросом от 12 числа сего месяца, в особенности же, к вопросу запрета, наложенного шестнадцать лет назад по приказу Священной Канцелярии, дабы не провозглашать, не защищать и не распространять "каким-либо образом" осужденного ранее взгляда относительно движения Земли и неподвижности Солнца; и тут мне пришло в голову заново прочитать мой объявленный в печати Диалог, в который я не заглядывал уже года три, и удостовериться, а не вышло ли, вопреки моим самым откровенным намерениям, что-либо из-под моего пера, что позволило бы читателю или поставленным выше лицам отметить во мне не только грех непослушания, но и другие, в силу чего у них могло бы сложиться обо мне мнение, как о ком-то, кто противостоит приказанием Святой Церкви. Находясь в этом счастливом положении, благодаря милостивому разрешению высокопоставленных лиц, что я мог выслать своего слугу, постарался я добыть один экземпляр своей книги. Получив его в руки, взялся я за чтение с величайшим вниманием, размышляя над каждой мелочью. По причине долгого перерыва книжка представлялась мне словно новая и написанная иным автором. Без какого-либо принуждения признаю я, что во многих метах она показалась мне обработанной таким образом, что читатель, не ознакомленный с моими намерениями, мог бы посчитать, будто бы аргументы, приведенные для представления фальши, и которые я намеревался опровергать, были так сформулированы, что вместо того, чтобы представить фальшивые утверждения – они легко вводили в обман. Два же момента в особенности: тот, что о солнечных пятнах, и второй, о приливах и отливах моря, как весьма крепкие, которые опровергнуть было невозможно, в глазах читателя получают значение более, чем следовало тому, кто считает их ничего не значащими и которые можно опровергнуть, как и считаю и я тоже, как совершенно неубедительными и таковыми, которые необходимо опровергнуть, я и считал их правдивыми и так до сих пор и считаю. И чтобы самому себе объяснить, что совершил я ошибку столь чуждую моим намерениям, и не успокаивая собственную совесть утверждением, будто бы представляя аргументы противной стороны, когда собираешься их опровергнуть (в особенности же, в виде диалога), в форме наиболее верной, но не ослаблять их в неуспех противника. Потому-то, не удовлетворяясь – как я уже говорил – таким объяснением, прибегнул я к снисходительности, свойственной каждому, кто зная собственную изысканность, более иных искусен в обнаружении, в том числе и в фальшивых утверждениях – искусных и на первый взгляд очевидных аргументов правдоподобия.