— Ты сильно рассердился? У нас как раз во рту пересохло, если сейчас не полакомимся, то когда еще придется? Успокойся, юный книжник, если останешься с нами, всю дорогу будешь избавлен от голода и жажды!

Уговаривая меня, одна из них взяла за руку, подвела к полке и посадила, а вторая, взяв нейлоновою сетку из моих рук, вынула из нее оба помпельмуса, издававшие аппетитный аромат, достала из кармана маленький складной нож и начала на крохотном столике разрезать помпельмусы на части. Оба поделила на несколько долек.

Потом, не стесняясь, они начали есть их. Не буду рассказывать, как мне стало жаль помпельмусы, когда увидел, что они с аппетитом жуют это чудо. Сам я раньше твердо решил, что какая бы жажда не мучила меня в пути, до возвращения в Харбин ни за что не стану их есть. Я хотел привезти их домой, чтобы мать посмотрела, что из себя представляют помпельмусы. Чтобы мать, братья и сестры попробовали, какие они сочные и ароматные. А когда они будут наслаждаться, думал я, расскажу им какую прекрасную старшую сестру я встретил в Чэнду.

Но они разрушили мою красивую мечту!

Я почему-то все еще испытывал какую-то необъяснимую робость перед ними. Я мог в душе негодовать, но я не смел что-либо высказать вслух. Даже гнев подавлял внутри себя, внешне демонстрировал щедрость, как бы совершенно не придавая значения тому, что они едят.

— Ему совсем безразлично, чем мы лакомимся! Ты тоже присоединяйся к нам! Это же твое, если ты не будешь есть, нам ведь тоже будет неудобно!

— Не собираешься ли ты показать нам свое юношеское джентльментство? Будет правильно, если ты присоединишься к нам!

Они ели и по-прежнему подшучивали надо мной.

«Я, что просил вас есть, — подумал я. — Если я не съем ни дольки, это будет им выгодно. Тогда я буду полным идиотом!». И тут я схватил дольку помпельмуса и стал есть. Ел очень быстро, почти с жадностью. Два укуса и дольки нет. Старался опередить их. Если я этого не сделаю, то потом буду злиться на себя, —мелькнуло в голове.

Увидев, как я жадно ем, они, перемигнувшись, засмеялись, но не так раскатисто, как прежде, так как их рты тоже были заняты делом.

Одна из них, проглотив пищу, с издевкой сказала:

— Это ты так демонстрируешь джентльментство юноши? Не годится, надо разделить, иначе ты один все уничтожишь! Еще оставалось четыре дольки. Мы выделили каждому по одной. Она сказала:

— Я ела очень культурно и, естественно, отстала от вас. Лишнюю дольку оставьте мне!

Она придвинула ее к себе.

Вот так мои два помпельмуса были ликвидированы ими как бы с моего согласия. Полакомившись моим добром, они отплатили тем, что больше не называли чертенком-хунвэйбином, между нами установилось некоторое равенство. Больше не употребляли слова «красавчик», «юный книжник», «юный сюцай», появились слова «юный боевой друг», «уважаемый юный брат».

Я понемногу начал ощущать, что они — самые близкие спутники и вовсе не похожи на развязных, способных унизить человека людей, как я считал до этого.

Сок помпельмусов очень густой и липкий. Он склеивал им руки. Достав носовые платочки, они пытались оттереть их, но ничего не получалось. Мои руки тоже были липкими. Только я не придавал этому значения.

Поезд прибыл в Синьду. Стоянка больше 10 минут. Я добровольно отважился на трудное дело — добыть воды. Взяв их чайную чашку, через окно вылез из вагона и побежал по перрону к крану за водой. Туда уже сбежалось немало жаждущих. Я протолкнулся между ними, набрал чашку воды и стремглав побежал обратно. Они через окно протянули мне свои руки, а я тонкой струйкой поливал им из чашки, давая возможность начисто вымыть их очаровательные ручки. Потом побежал еще раз, с силой втиснулся в кучу стоявших у крана людей, набрал чашку воды и снова, как ветер, примчался назад. Опять медленно стал выливать воду на их красивые цветные носовые платки, а они их стирали. Зазвонил колокол отправления поезда. Оставшуюся воду я вылил в рот, выплеснул на руки и помыл, их. Мигом бросился к окну, ухватился за него, они втащили меня в вагон.

Мои добрые услуги, сделанные от души, закрепили то равенство, которое уже установилось между нами чуть раньше.

Их охватил какой-то странный, непонятный мне интерес к разговору со мной, говорили о чем попало, перескакивая с одного на другое, спрашивали меня обо всем. Это походило на интервью, которое брали две западных журналистки у человека, прибывшего из какого-нибудь туземного становища. Именно такого рода интерес я уловил в их вопросах.

Меня окрыляло и воодушевляло то, что люди проявляли ко мне интерес, и не просто люди, а такие бравые, героические, в высшей степени раскованные и изящные, элегантные и надменные, необыкновенно темпераментные, старшие по возрасту и разные по полу со мной девушки, и мне было не до того, чтобы углубляться в характер вопросов.

Они задавали короткий вопрос, а мне хотелось ответить на него поразмашистей. Они спрашивали про восток, а я, как говорят в Китае, рассказывал о востоке, попутно говорил и о юго-востоке. Они спрашивали о западе, я заодно рассказывал и о западе, и о северо-западе.

Когда они спросили, чем занимается мой отец, я рассказал даже о том, как раньше мой дедушка на рынке «Бацзаши» в Харбине работал сапожником. О проблемах в биографии отца я, конечно, не сказал ни слова. Это могло сильно испортить хороший настрой беседы.

— Я — сын рабочего-строителя, наследник истинного пролетария! Мой отец принимал, участие в строительстве дома народных собраний! — не без гордости сказал я им. При этом они обменялись только им одним понятными взглядами и улыбнулись, слегка, не засмеявшись. Я воспринял это как большое поощрение и болтал без умолку.

Они просили, чтобы я рассказал о своей учебе в начальной и средней школе. Я, взахлеб рассказал им о трехлетием периоде стихийных бедствий, о том, как в компании с несколькими одноклассниками ходил в деревню воровать овощи, как мы были изловлены крестьянами, обруганы и побиты.

Они выслушали и снова, перемигнувшись, улыбнулись. В тот час они вели себя, как наивные молодые девушки, слушавшие самовосхваления 17-летнего юноши, похожие на истории из «Приключений Робинзона Крузо».

— Я еще ел дикие травы, листья деревьев, семена трав, «пушистых собачек» и отстой доуфу! — я чувствовал, что это то, чем можно поразить их. Потому что я уже понял, что они такого не пережили. А я, кроме этих, как мне казалось, оригинальных испытаний пережил много такого, что вызывает уважительное и почтительное отношение к человеку.

— «Пушистые собачки»? Что это такое?

— Отстой доуфу? Это что мелко истолченный соевый сыр? Они с крайним любопытством стали спрашивать меня. Оказалось, что они в жизни повидали куда меньше, чем я. Я хвастливо стал выкладывать свои познания:

— «Пушистые собачки» — это распустившиеся на иве пушистые сережки, по форме напоминающие китайский финик. А отстой или выжимки доуфу — это не размельченный соевый сыр, а жидкость, которая остается в мастерских после изготовления и отстоя доуфу.

— Разве нежные молодые почки не вкуснее «пушистых собачек»?

— Когда человек голодный, он не станет ждать пока распустятся почки!

— А почему не питаться плодами вяза? Плоды вяза вкуснее. Тот маленький герой фильма «Пастушок уходит в армию» ел именно плоды вяза, а не ивовые почки!

— Плоды вяза, конечно же, вкуснее ивовых почек и «пушистых собачек»! Ивовые почки — и горькие, и терпкие, а «пушистые собачки» еще трудней есть! Но плоды вяза люди сметают сразу же как только они распустятся!

— А ты не слышал, говорят, есть искусственное мясо? Неужели искусственное мясо хуже утоляет голод, чем «пушистые собачки»?

— Искусственное мясо? Оно делается из осадка в воде после промывания риса. Но его выдают по талонам. По два ляна[50] в месяц на одного человека.

— Выжимки от доуфу нужны для скармливания свиньям! Если люди будут есть выжимки доуфу, то что же останется свиньям? Неудивительно, что те несколько лет было мало свинины, свиньи, наверно, умирали от голода?