Вот каким было вытянутое из Насонова и на самом деле чисто формальное признание того, что НОВЫЕ данные, представленные Лепешинской и убедившие крупных специалистов в их правильности, изменили ситуацию. Конечно, это была вполне объективная позиция ученого, который уважает мнение коллег, считает, что названные им серьезные ученые не могли говорить на совещании неправду.
Заканчивая свое выступление, он сообщил, что факты, на которых настаивает Лепешинская, собирается перепроверить экспериментально:
«Само собой разумеется, что в настоящее время все мы должны будем самым серьезным образом заняться этими вопросами…
Само собой разумеется, что крупной ошибкой в наших прежних выступлениях была чисто словесная полемика, ссылка на уже имеющиеся в науке факты и на отсутствие стремления самим приступить к решению вопроса в том или ином направлении, в том или ином смысле.
Само собой разумеется, что эту ошибку нам нужно исправить и этими вопросами заняться»243.
Выступивший за ним Александров говорил уже в обстановке обструкции. Стенограмма его выступления пестрит ссылками на голоса из зала, шум, вопросы, задаваемые с места (особенно старался профессор С. И. Гальперин, кричавший, что Александров «вводит аудиторию в заблуждение»). Александров же решил не изменять своего поведения и сказал:
«…я целиком и полностью присоединяюсь к тем словам и к той оценке положения, которая была дана в выступлении Дмитрия Николаевича (Насонова. — В. С.), и разделяю вместе с ним желание принять участие в разработке вопросов, связанных с изучением жизнедеятельности в неклеточных структурах»244.
Такой подход мог не на шутку напугать лысенкоистов. Ведь самый замечательный «подарок», преподнесенный критиками Ольге Борисовне, как раз и заключался в том, что они, отлично понимая цену всем ее высказываниям, не собирались тратить время на опровержение в лаборатории ее «выводов». Если бы они — изощренные экспериментаторы и знающие теорию люди — взялись за перепроверку, все «выводы» полетели бы очень быстро.
Не скрою, для меня всегда было и остается наиболее мучительным осознание моральной ломки, которой подвергались люди в эти страшные годы. Я нисколько не сомневаюсь, что подавляющее большинство грамотных специалистов отдавало себе отчет в том, что собой представляют лысенки, лепешинские, и, заявляя о согласии с ними под нажимом, кое-кто в душе наверняка проклинал себя за слабость. Но сложившаяся в стране обстановка уже научила всех нормам поведения.
Я был двухгодовалым ребенком, когда был арестован мой отец, и, естественно, позже я много раз старался при удобном случае расспрашивать маму о том, как это происходило, как тогда жили люди, что испытывали.
Когда недавно одна наша знакомая стала вспоминать, как все жившие в их многоэтажном доме в центре Москвы не спали с середины 30-х годов каждую ночь, вслушиваясь в коридорные звуки, со страхом ожидая, у чьей двери остановится очередной наряд НКВДэшников, являвшихся по ночам арестовывать новые жертвы, я не услышал что-либо для себя нового. Точно так же жили все эти годы мои родители и соседи в шестиэтажных унылых корпусах «Домов Коммуны» в Горьком, так же жили и во всех других домах по всей стране.
Когда дочь расстрелянного зам наркома земледелия СССР А. И. Гайстера рассказала мне о том, что из поселка «Сокол» на тогдашней окраине Москвы почти каждую ночь нескольких человек увозили навсегда машины чекистов, а наутро частенько оказывалось, что кто-то из жителей поселка (тогда в нем жили преимущественно военные) застрелился, не устояв перед мыслью о возможном аресте, я тут же подумал, что и герои моей книги не были каменными истуканами и жили под тем же, пожирающим душу страхом.
Труднее всего было тем, кто занимал высокие посты. Директорам институтов, заведующим лабораториями было во много раз тяжелее устоять, чем рядовым сотрудникам. Вторые могли отсидеться, отмолчаться, временно заболеть. Руководителям же выкручивали руки грубо и однозначно, до них добирались и в санаториях, и в отпусках, и в госпиталях. «Кто не с нами — тот против нас!» А с врагами разговор короткий: «Если враг не сдается — его уничтожают».
Один из первых читателей этой книги, Валентин Сергеевич Кирпичников, рассказал мне, как делил в ту пору людей на порядочных и непорядочных академик Лев Семенович Берг, Если человек сдавался под напором и соглашался в научных вопросах видеть черный цвет там, где окраска была белой, потому что у него семья, дети, незаконченная работа и т. п., но, сдавшись, никого не преследовал, то, значит, это — порядочный, честный человек. Если же другой человек сделал то же в отношении своих научных взглядов, но входил в роль и, наживая капитал на политиканстве, начиная преследовать ближних и на их костях делал карьеру, то только его следовало считать бесчестным.
Многие из людей старшего поколения высказывали схожие мысли. Например, В. Я. Александров, по прочтении одного из вариантов рукописи этой книги, сказал мне:
— Я бы указал еще на стяжательство. Если человеку нечем кормить семью, то о каких высоких материях нужно еще говорить. Но если человек использовал положение для стяжательства, коллекционировал музейный хрусталь, как делал мой институтский соученик Петя Макаров, по многу раз менявший «убеждения» в любую выгодную ему сторону, то тогда уже нечего задумываться над его душевными качествами. Все ясно.
Памятуя о сказанном выше, я много раз задумывался над тем, как же могли два друга — Насонов и Александров устоять. Какую силу за собой знали, чтобы не подличать, не кривить душой?
Сначала я предположил, что их мужество идет еще со времен войны, от их фронтового героизма. Оба, как только война подобралась к Ленинграду, ушли добровольцами на фронт. Оба воевали на страшном направлении — под Пулково в 13-й стрелковой дивизии: Насонов — командиром санитарного взвода, Александров — фельдшером медсанбата этого же взвода. Обоим приходилось почти все время проводить на передовой, под обстрелом, а мысли нет-нет, да и возвращались в другую, как оказалось, более страшную жизнь — в пору массовых арестов, массовых доносов друг на друга, вызовов в НКВД и «доверительных» бесед там, когда от страха, а часто побоев и пыток язык заплетался и мог начать нести такое… (никогда не забуду рассказ отца, как в казематах НКВД в городе Горьком ему зажимали мошонку между двух пластинок и начинали стягивать их резинками все туже и туже), В такой жизни верная дружба может стоить много. И Александров рассказал мне, как Насонов, по-домашнему звавший его Вильямом, а не Владимиром, в задумчивости проговорил как-то:
— Вильям, если бы вы меня предали, я бы застрелился.
Вот, подумал я, вот она — разгадка; вдвоем им не было страшно и в пятидесятом году. Но позже доподлинно узнал, что нет — одних этих чувств локтя было мало. Была наверняка нужна еще особая, впитанная с первых шагов в жизни система моральных запретов, которая могла формироваться только в атмосфере высокой порядочности, царившей в семье, и многое другое из той же сферы норм поведения, принятых данным социумом. Табу на непорядочность не могло возникнуть на пустом месте.
Затем мне пришла в голову мысль, что они оба могли считать себя более защищенными, так как в 1943 году их теория парабиоза была отмечена Сталинской премией. Все-таки лауреаты! Но сколько не менее крупных лауреатов отступали от истины. Нет, и этого было мало.
Кое о чем я догадался позже, и понял, что хоть и сходно вели себя оба друга, но не совсем сходно, и основания для героического — иначе это не назовешь! — поведения были у них разными, как разным был вес должностей и положение в обществе члена-корреспондента АН СССР, заведующего основным отделом института, потомственного дворянина Насонова и заведующего одной из многих лабораторий в том же отделе, всего лишь (!) доктора и чистокровного еврея Александрова.
Оказывается, незадолго до первого совещания по живому веществу и, не зная о том, что оно готовится, Насонов посетил заведующего отделом науки ЦК партии Юрия Андреевича Жданова, сына одного из вождей партии. Говорили о разных делах, заведующий отделом крупного академического института старался решить в ЦК партии многие вопросы, но непонятно было Насонову, почему Жданов сворачивал разговор на колею, Насонову неприятную: на «труды» Лепешинской. Жданов, не раз поддерживавший генетиков, уже знал об одобрении Сталиным безграмотной идеи Лепешинской, поэтому искал у ведущего ученого аргументы против лепешинковщины, с которой, как он сам понимал, совладать будет нелегко. Насонов охарактеризовал деятельность Лепешинской негативно, после чего Жданов настоятельно попросил Насонова изыскать время и силы на экспериментальную, самую тщательную перепроверку всего, о чем трубила Лепешинская, как о вполне доказанном.