«Все равно убегу… Глупо умереть вот так сразу, почти ничего не успев сделать. Конечно, люди гибнут ежедневно, ежечасно, не довершив задуманного: подпольщики, партизаны, пленные или просто городские и сельские жители, попавшие в облаву и случайно подвернувшиеся под руку оккупантам. Действовал секретный приказ гитлеровского командования: можно убивать  в с е х… Но как смириться с тем, что и твой смертный час надвинулся так внезапно, неумолимо и будто бы никакого выхода нет. Нет, выход должен быть. Безвыходных ситуаций не существует».

А мотор гудел и гудел, назойливо, монотонно.

Куда же их везут? Если не в Фастов, так, может быть, в Белую Церковь — там и тюрьма побольше.

Да, в Белую Церковь. Сдали в тюрьму деловито, по документам, с немецкой педантичностью. Оформили и сразу же отправили в камеру. Успел заметить номер на двери — семь. Вместе с ним заперли несколько евреев. До сих пор им, вероятно, как-то удавалось скрываться. Но раз их поймали — наверняка уничтожат. Значит, попал он в камеру смертников, и ясно, что его ждет. Неизвестно лишь, когда  э т о  случится. Пожалуй, гестаповцы не сразу его убьют, раз уж так далеко везли. Сначала постараются что-либо выведать.

Поэтому главное — выстоять.

В первый же вечер потащили на допрос. Два здоровенных гестаповца крепко схватили за руки, будто он мог вырваться и сбежать. Но разве отсюда вырвешься: на каждом шагу решетки, железные двери, пудовые замки, и часовые с автоматами, и клыкастые овчарки.

Следователь не стал играть в кошки-мышки. Вероятно, рассчитывал ошеломить узника своей осведомленностью. Главное, мол, им известно, и нечего отнекиваться.

— Я чувствую, что вы не собираетесь быть со мною слишком откровенным, — начал он пренебрежительно. — Но, к счастью, ваши друзья оказались более благоразумными и основное уже сказали. Так что целесообразнее не упрямиться и вести разговор по-деловому. Короче, вы — руководитель Боровской подпольной организации?

— И вам это известно?

— Да, да, это нам известно, — с нарочитой торопливостью подтвердил следователь. — А руководитель должен хорошо знать своих людей, по меньшей мере — их фамилии. Называйте, пожалуйста.

Микола угрюмо молчал.

— Я жду, хотя в подобных случаях не привык к этому, — усмехнулся следователь. — Называйте! Как вам удобнее… По алфавиту? — И он насмешливо прищурился. — Для начала могу даже вам подсказать одно имя. Лариса… Ну-ну.

Микола вздрогнул. Следователь это заметил и улыбнулся с явным удовлетворением. После небольшой паузы он назвал фамилию девушки. Казалось, страшней этого Микола сейчас услышать не мог: е г о  Ларисонька…

А следователь продолжал:

— Гордей… — И снова умолк, как бы предлагая: продолжайте.

«Неужели полный провал?»

— Так кто же еще?

— Не знаю! — твердо ответил Микола, решив, что сейчас нужно все отрицать, ведь неизвестно, насколько осведомлен враг, и невзначай оброненным словом можно повредить и себе и другим…

— Почему вы не явились в комендатуру, когда власти приказали зарегистрироваться всем коммунистам, комсомольцам и евреям?

Микола молчал.

— Кто на лесопилке заряжал аккумуляторы для партизан? Кто передавал в лес оружие, медикаменты, кабель?

Микола не ответил.

— Кто собрал радиоприемник для конспиративной квартиры у технорука на васильковской мельнице? — Следователь рисовался своей осведомленностью. — Кто вывел из строя сепараторный пункт в Мотовиловке, станки на заводе «Укрдерево»? Кто? Кто? Кто?!

Микола молчал.

— Повторяю: кто еще был членом вашей организации? Мы знаем много фамилий, очень много, и вы могли бы своими правдивыми показаниями отвести подозрения от ни в чем не повинных…

Но Микола молчал, сжав зубы так, будто зарекся за всю свою жизнь больше не вымолвить ни единого слова. И следователь не выдержал:

— Я раскрою тебе рот! — Он вскочил и, схватив со стола металлический прут, ударил узника по губам.

Кровь залила лицо Миколы, и, потеряв сознание, он свалился на пол.

Очнулся от холодной воды, которой облили его голову и грудь. Открыл глаза.

Следователь, как ни в чем не бывало, обратился к нему с подчеркнутым спокойствием:

— Ну ладно… Я вижу, вам трудно одному вести со мной разговор. Припоминать значительно легче сообща, — гестаповец растянул губы, изобразив на лице некое подобие улыбки. — Я попробую подыскать вам собеседника. Пожалуй, даже собеседницу. В присутствии красивых девушек даже молчуны становятся красноречивы…

Миколу ввели в соседнюю, более просторную комнату, где стояли спинками друг к другу два стула. На один из них приказали сесть. Через несколько секунд он услышал легкие, девичьи шаги, которые всегда узнавал, и понял, что ввели Ларису. Это она остановилась позади — их связная, партизанская разведчица.

Е г о  Лариса…

Следователь, делая вид, что происходящее в комнате его не интересует, стоял у окна, глядя на старый каштан. Колючие плоды срывались с ветвей и, упав на землю, раскалывались, и коричневые, как полированные, каштаны катились в разные стороны. В притемненном зеленой кроной стекле, как в тусклом зеркале, следователь видел всю комнату и, вроде бы ничего не видя, следил за каждым движением Миколы и Ларисы.

Обернулся он резко и, прищурив глаза, с ненавистью взглянул на арестованных.

— Зетцен зи зих! Садись! — с язвительной галантностью предложил он девушке и неожиданно свирепо выкрикнул: — Да ближе, ближе! — хотя девушка и так уже сидела вплотную к спинке и дальше двигаться было некуда. Микола ощущал позади себя ее частое дыхание, чувствовал, теплоту ее плеча. Прядка волос щекочуще коснулась его шеи. Посадили их так, очевидно, для того, чтобы при допросе они не могли взглядами подавать друг другу какие-нибудь знаки.

— Вы, надеюсь, хорошо знакомы, между вами, возможно, есть и нечто большее — цедил гестаповец. — Вы его знаете? — обратился он к Ларисе уже серьезно, давая понять, — шутки, мол, в сторону, теперь начался допрос, когда необходимо отвечать, хочешь ты того или нет.

— Не знаю.

— И никогда не видели?

— Почему же? Видела, — с наивным видом заговорила девушка. — Мы работали на одном заводе, и я несколько раз встречалась с ним в проходной, как со многими другими.

— Только на одном заводе?

Лариса недоумевающе приподняла плечи.

— А может быть, и в одной подпольной организации?

Девушка неожиданно засмеялась:

— Мне мама этого не позволяет…

— А передавать сведения партизанам в лес позволяет?

— Не фантазируйте, — строго ответила девушка.

И тогда, по какому-то незаметному для постороннего глаза сигналу следователя, гестаповец внезапно ударил Ларису резиновой дубинкой по голове, по русым шелковистым волосам. Девушка вскрикнула, а палач бил еще и еще. Она поникла, как подсеченная плетью былинка, обхватила руками голову, пытаясь защитить ее, а дубинка так и плясала по ее рукам, по шее, по лбу.

Микола вдруг сорвался с места, схватил стул, на котором сидел, за толстую ножку, но размахнуться не успел: его мгновенно сбили с ног и начали топтать сапогами. Когда он лишился чувств, гестаповец снова принялся за Ларису. Костлявой пятерней, как клещами, держал ее запястье, припекая горящей свечой кончики пальцев. Жгучая боль разлилась по всему телу, докатилась до сердца, и Лариса не выдержала — рванулась изо всех сил. Палач опять вытянул ее руку, а когда девушка снова попыталась освободиться, следователь ударил ее выше локтя металлическим прутом, тем самым, которым рассек губу Миколе. Лариса услышала тошнотворный хруст, и рука вмиг обвисла. А боли не почувствовала: или ее действительно не было, или была она настолько сильна, что организм ее уже не воспринимал.

Рука висела, как надломленная ветка. Перебита кость… Как же теперь одной рукой… Как заплетать косы? Будто это было сейчас самым важным. Ничего другого и подумать не успела, второй удар металлического прута обрушился на голову, и девушка, потеряв сознание, сползла на пол.