Перебили футболистов, отважившихся обыграть команду «высшей расы». Расстреливали заложников: за каждого убитого солдата вермахта — сто человек, за офицера — триста, за саботаж — пятьсот…

В яру не умолкая трещали пулеметы.

Живые засыпали землей мертвых, чтобы самим тут же стать мертвыми, потому что свидетелей быть не должно.

Но потом оказалось, что и мертвые способны обвинять.

Когда в сорок третьем году Советская Армия погнала врага с Украины и фронт приблизился к Днепру, в Бабьем яре вновь появился «инженер расстрелов» Топайде. Он носился в открытой машине по знакомым ему местам, истерически ругался. Бледное лицо его нервно подергивалось, судорожно перекашивалось безобразной гримасой — «инженерство», как видно, не прошло для него бесследно И на этот раз Топайде появился здесь по приказу Гиммлера, который выразился довольно четко: «Довести дело Бабьего яра до логического завершения». Заканчивая эту абсолютно секретную беседу, немногословный рейхсфюрер напомнил: «Вы уже имели возможность отличиться там в сорок первом, так вот и теперь полагаюсь на вас. Помните — никаких следов!..» Об этой операции Топайде должен был доложить Гиммлеру лично.

Тридцатого августа, в конце знойного лета, примчались в яр длинные крытые машины с эсэсовцами. Дорога из города была перекрыта. Начались работы, напоминающие большое строительство, будто бы сооружались какие-то оборонительные рубежи, военные объекты. У въезда на территорию, обнесенную колючей проволокой, появилась надпись большими буквами «Баукомпани» (строительная компания). По всем правилам фашистского цинизма. По обе стороны яра обозначена была довольно широкая «зона смерти», и если кто-нибудь случайно туда попадал, его немедленно расстреливали. Грузовики останавливались перед воротами, водители вылезали из кабин, а их место занимали другие, с нашитыми на рукава черепами, — и лишь тогда машина въезжала на территорию лагеря. Только душегубки, или, как их называли гестаповцы, «газвагены», ехали без задержки, почти не сбавляя скорости, — они торопились, они не успевали: еще так много «единиц» предстояло уничтожить.

А теперь вот и Микола очутился в этом яре.

Оказалось, что убивать их пока не собирались.

Добежали, куда следовало. Все. А ведь спокойно могли перебить их сразу, хотя бы в той же наклонной яме для расстрелов, где глиняная стена сплошь продырявлена пулями на уровне человеческой головы. Или на бегу перестрелять половину. Но ничего такого не случилось. И даже сдали их строго по счету.

И вот теперь, с трудом переводя дыхание, стояли они над яром, на длинном песчаном плацу. Рядом — двухэтажный кирпичный дом, вероятно караульное помещение, а за ним — земляная насыпь, похожая на продолговатый курган. Присмотревшись, Микола понял, что это землянка, вход в которую был с торца. «Дверь есть, окон нет, — подумал Микола. — Могила для живых». Может быть, и им, тридцати четырем «единицам», суждено дожить какое-то время в этой могиле.

Напротив землянки высилась обитая свежими досками — все здесь сооружено недавно — трехметровая сторожевая вышка с пулеметом. И кругом — ряды из клубков колючей проволоки: один, второй, третий. И повсюду часовые, буквально на каждом шагу, со здоровенными собаками, которые рычали и набрасывались на узников еще яростнее, чем их хозяева.

Но, как оказалось, и этого было мало.

В конце плаца, перед землянкой, на низенькой сапожницкой скамейке сидел флегматичный немолодой солдат. Перед ним лежал кусок рельса, в руках он держал увесистый молоток на длинной ручке. У ног его валялись цепи. Примерно метровые куски таких цепей, какими прикрепляются ведра к колодезным во́ротам.

Конвоир подтолкнул Миколу к кузнецу. Солдат даже не взглянул на узника. Ловким движением охватил цепью окровавленные босые Миколины ноги, скрепил цепь хомутиком, потом нанес точный удар по нему на рельсе — и готовы кандалы…

Зачем здесь еще и кандалы? Пожалуй, нужны. Ведь и каторжников, которых он видел на картинке в учебнике истории, тоже заковывали. Вокруг была охрана, были непроходимые чащи, песчаные пустыни. А их опутывали цепями. Боялись, чтобы не убежали, а больше всего, пожалуй, остерегались могучей силы человеческого духа, остававшегося непокорным и в изможденном теле, даже в самых глухих темницах. А в кандалах сразу стало намного тяжелее, ведь человеку ужаснее всего сознавать, что он раб.

Мгновенье, одно мгновенье — и в кандалах.

Так просто и быстро. Микола задумался. Но тут же — толчок в спину: «Век!»[4] — Микола шагнул, как всегда привык ходить в жизни, полным шагом, а кандалы потащили ногу назад, и он с трудом удержался, чтобы не упасть. Надо еще освоиться, привыкнуть к кандалам. Говорят, человек привыкает ко всему, но разве он, Микола, сможет привыкнуть к цепям?

Шагнул еще раз — цепь зазвенела, и звон этот, болью отозвавшись в измученном сердце, показался ужаснее всего пережитого: ожидания расстрела, криков погони, собачьего лая, злорадных слов следователя, ударов резиновой дубинкой, глухого хлопанья дверей душегубки. За всю жизнь, пусть и короткую, не приходилось испытывать ничего унизительнее этого звона ржавых цепей на сбитых до крови щиколотках.

Но самое страшное — побег, о котором думал постоянно, даже стараясь не думать о нем, сразу отдалялся, становился совсем нереальным. Где уж там бежать, когда и шагнуть-то нормально невозможно: цепь волочилась по земле, больно впиваясь в ноги.

Конвоир указал на куски веревки, лежавшие в ящике. Бери, мол.

И Микола догадался — это для придерживания кандалов. Нагнувшись, взял шпагат покрепче, подвязал цепь к поясу. Так как будто удобнее. Правда, шаги стали еще короче, придется семенить, зато цепи не будут волочиться сзади и калечить.

Р-раз! — и еще один узник закован. Всего один удар на человека. Долго ли умеючи?

Узники по одному подходили к кузнецу, и кузнец исправно обвивал их ноги железными змеями.

Значит, прежде чем уничтожить, их собираются использовать на каких-то каторжных работах. Решили сперва выжать из них все, что можно.

Когда кузнец кончил свое дело, узников снова выстроили и погнали в глубину яра, где стоял какой-то странный туман. Но когда спустились ниже, оказалось, что это вовсе не туман, а дым — густой, удушливый, насыщенный смолистой копотью и тошнотворным смрадом. И хотя раньше Микола не мог знать этого запаха, он догадался: это гарь от сожженных трупов.

На дне яра он увидел сооружения, похожие на штабеля шпал у железной дороги, но значительно шире и выше. Штабеля эти жирно курились черной, как сажа, копотью, чадили приторным дымом.

Когда подошли еще ближе, Микола различил между рядами дров человеческие головы. Ряд обугленных поленьев, ряд обгорелых голов. Меж штабелями мертвых сновали живые трупы — такие же, как только что прибывшие, — полуголые, изможденные, в кандалах. Одни, согнувшись в три погибели, с трудом волочили баграми обезображенные трупы, другие укладывали их в штабеля, на дрова и накрывали дровами. Третьи, стоя у дотлевающих старых штабелей, сгребали пепел, просеивали его, отыскивая что-то под надзором гестаповцев. Четвертые… Словом, каждый делал то, чего и в самом кошмарном сне не приснилось бы и что так дико и постыдно для человека. И все они сновали взад и вперед — черные, обросшие, перепачканные золой и землей, с заостренными, как у покойников, носами и глубоко запавшими глазами. И только зубы их иногда поблескивали неожиданной белизной.

Значит, тридцать четыре смертника привезены сюда в помощь этим обреченным, не похожим ни на живых, ни на мертвых. Для ускорения процедуры, которую палачи торопились завершить.

Из посеревшего от пепла склада (здесь все было присыпано серым человеческим пеплом — земля, трава, кусты, даже вода в ручье) им выдали закопченные лопаты и повели дальше по извилистому ответвлению оврага.

Старший надзиратель остановился, развернул какую-то схему, неуверенно огляделся по сторонам.