Это доводило до бешенства, до отчаяния, наконец, до растерянности от собственного бессилия и надвигающегося отчета перед рейхсфюрером. Удастся ли, несмотря на дожди и слякоть, на приближающийся фронт (за Днепром — гул канонады!), сжечь  в с е  трупы?

До чего дошло: самому пришлось вести в овраг эту похоронную процессию, потому что только он точно помнит, где и сколько расстреливали, где засыпали землей, разравнивая склоны.

— Для кого вырыли эту яму? Для себя? — орал Топайде, прыгая по глинистым завалам и топая ногой то в одном, то в другом месте: — Здесь, вот где нужно копать! — И бледное выцветшее лицо перекашивала страшная гримаса, и весь он, костлявый, долговязый, так и дергался от возбуждения. — Вы будете, наконец, копать?

— Арбайтен! Арбайтен! — заорали надсмотрщики. — Работай! Шнель!

И застучали по голым спинам струганые палки, громче зазвенели подвязанные веревками кандалы — десятки узников согнулись над заступами, и жирные глинистые комья полетели во все стороны, скатываясь вниз по грязной сухой траве. Выжженной не палящим солнцем или приближающейся осенью, а черным горячим дымом, струящимся из пылающих печей.

От нетерпения Топайде не мог устоять на месте.

— Сюда давайте! Вот здесь!.. — неистово кричал он.

Наконец лопаты, наткнувшись на что-то твердое, заскрежетали противно и пронзительно, как нож по стеклу. Впрочем, не совсем так, а резче, пронзительнее, — ведь это были не камни и не стекло, а… человеческие черепа.

Топайде сразу успокоился: отвратительный скрежет его обрадовал. Он застыл, прислушиваясь, и, когда окончательно убедился, что лопаты скребут о человеческие черепа, приказал немедленно подать сюда бульдозеры, а сам носился взад и вперед и все больше приходил в телячий восторг. Наконец-то можно доложить начальству об уничтожении всех следов! Впрочем, он и сам лично был заинтересован в этом. Ковырнул стальным наконечником стека только что отрытый труп, удостоверился, можно ли будет волочить его к печи, не рассыплется ли он при этом, будет ли гореть. Выбрав узников поздоровее, приказал им отложить лопаты и попробовать вытащить несколько трупов. Но трупы слежались, переплелись. Ведь в эту могилу их не клали, они в нее падали, корчась в предсмертных муках и принимая самые неожиданные позы.

Микола (он тоже попал в команду, отобранную Топайде), задыхаясь от удушливого смрада, никак не мог высвободить один труп — словно-тот догадался, для чего его тащат, и не хотел поддаваться. Дернув сильнее, Микола оцепенел: в руках у него оказалась по колено оторванная нога.

Топайде прямо-таки зашелся визгливой руганью. Потом, опомнившись, велел принести багры. Их уже заготовили по его распоряжению в достаточном количестве. Они были длинные, металлические, с острым крюком на конце и с загнутым кольцом рукоятки — как у кочегаров.

— Нужно за подбородок! Крюком — за нижнюю челюсть! И не дергайте, тяните медленно! — сердито поучал Топайде.

На следующее утро, когда группу смертников опять привели к складу, Миколе выдали уже не лопату, а багор. Багры получило около пятидесяти человек. Но пятьдесят багров это уже оружие. Конвой был немедленно усилен. На пятьдесят багров — пятьдесят автоматов и столько же собак.

Так Микола из команды землекопов, раскапывавших старые могилы, попал в крючники, которые тащили трупы от завалов к печам. Команду пригнали на вчерашнее место:

— Арбайтен! Работай!

Для Миколы это означало: наметив в завале ближайший труп, попасть ему острием крюка под подбородок, вытащить и волоком доставить к печи. Но прежде надо было показать его «гольдзухерам», то есть «золотоискателям», которые, в случае обнаружения у трупа золотого зуба или коронки, выдергивали их клещами и бросали в деревянный, окованный жестью ящичек, над которым стояли два автоматчика. Там, где дело касалось золота, немцы не доверяли даже своим.

Трупы так слежались, что иной раз приходилось их разрубать топорами, а то и подрывать нижние пласты взрывчаткой.

Так и сновали крючники с раннего утра до позднего вечера, до темноты, через силу волокли полуразложившиеся трупы. Сверху, с главного плаца, казалось, что это не люди, а муравьи.

Были в лагере еще и кочегары, трамбовщики, огородники. Кочегары разводили огонь, шуровали длинными кочергами, сгребали жар и пепел, а когда печь остывала, меняли прогоревшие решетки. Трамбовщики специальными деревянными трамбовками дробили недогоревшие кости, просеивали пепел, помогали «золотоискателям». А огородники относили пепел на ближайшие огороды и как удобрение рассеивали по грядкам.

Неподалеку фыркали бульдозеры, злобно вгрызаясь в неподатливый глинистый грунт, вскрывали могилы, словно возмущались, что занимаются не тем, чем полагается.

Почти ежедневно строители закладывали новые печи — опять-таки под личным руководством Топайде. Технически все было продумано до мелочей — дымоходы, решетки-колосники, компрессор для обливания распыленной соляркой.

Сначала выравнивали площадку, примерно десять метров на двадцать пять, похожую на ток для молотьбы цепами. Ее устилали грохочущими листами жести: чтобы золото, не замеченное при осмотре трупов перед сожжением, не затерялось бы в пепле, не смешалось с землей, когда все прогорит, остынет. Пепел с жестяных листов, как с гигантских противней, сгребали, провеивали и золотые крупинки тщательно собирали и бросали в тот же деревянный ящичек, который охраняли два автоматчика.

Но делалось это после сожжения. А пока на жесть устанавливали опоры из гранитных надгробий, которые другие узники притаскивали с соседнего кладбища. На опоры укладывались обыкновенные рельсы: их привозили с ближайшей железнодорожной станции Киев-Петровка. Поверх рельсов прилаживали металлические решетки из оград городских парков, скверов, могил. Все это служило колосниками, для лучшей тяги. На эти ограды-колосники накладывали сухие, сосновые дрова, и они вспыхивали как факел. Топайде сам следил за качеством дров и, если привозили сырые, трухлявые или, к примеру, осиновые, плохо горевшие, злился, кричал и отказывался их принимать.

В середине штабеля оставляли полуметровое квадратное отверстие для центрального дымовода. Затем укладывали на бревна сизые от хлорки трупы. Ногами к середине, головами наружу (волосы вспыхивали, как порох). Высота штабеля — несколько метров. Издали трудно было различить, где кругляки дров, а где головы. Казалось, штабель сложен сплошь из черепов. Для удобства устраивали трапы, как на стройке, и по ним таскали трупы наверх.

Подготовленную печь, по требованию Топайде, просушивали не менее двух дней. У Топайде был опыт. Два дня задержки потом оправдывались: сухая печь прогорала значительно быстрее. Каждую просушенную печь зажигал сам Топайде. То ли считал, что лучше него это никто не сделает, то ли получал от этого большое удовольствие — как от «контрольных» выстрелов в глаз.

Штабель с помощью компрессора обливали из шланга соляркой. Из конопляной пакли скручивали факел с длинной ручкой. Топайде, засунув стек за сверкающее голенище, с нетерпением ждал и выхватывал факел из рук конвойного. Кто-нибудь из надзирателей поджигал набухший в солярке пучок, и, когда факел разгорался красным коптящим пламенем, Топайде ловко бросал его на вершину штабеля, точно в центр, и делал это так сосредоточенно, как в азартной игре, от результата которой зависела его жизнь.

Печь сразу занималась огнем: вспыхивали потоки солярки, с жутким треском загорались волосы. Топайде некоторое время смотрел на огонь с тупым злорадством дикаря, потом вдруг, словно опомнившись, отворачивался и торопливо уходил прочь, нервно подергивая головой и характерно подпрыгивая. Миколе казалось, что такая походка была у одного Топайде.

На холме, возле комендатуры, он резко останавливался и еще некоторое время смотрел на пламя, но теперь уже почему-то с недовольным видом. Стоял, как обычно, расставив циркулем ноги, похлопывая стеком о высокое, похожее на бутылку, голенище. Потом так же внезапно, будто вспомнив о чем-то неприятном и даже испугавшись, засовывал стек за голенище, нервным движением доставал миниатюрный фотоаппарат, подносил его к глазу и щелкал, щелкал. И только после этого торопливо исчезал в помещении комендатуры.