— Мы, — Фомич тряхнул головой, повысил голос: — мы сольем все эти силы в единый партизанский край — от Конотопа до Брянска! Мы сможем создать фронт в тылу противника, протяженностью на две сотни километров!

Глаза у всех находившихся в комнате загорелись. Анисименко хотел что-то сказать, но Фисюн перебил его:

— Вот это размах большевистский!

Фомич обратился к Гудзенко:

— Что вы думаете об этом, Иларион Антонович?

— Согласен, — решительно и четко ответил Гудзенко. — Мы пересечем две важнейшие коммуникации: магистрали Киев — Харьков и Киев — Брянск.

— Дело, капитан! Хай забудут гитлеровские волки московские дороги, — одобрил Фисюн.

— Я думаю, — продолжал Гудзенко, — что мой отряд должен и впредь удерживать Хинельский лесозавод как нашу общую базу.

Гудзенко вскинул голову и поглядел на Фомича.

— А насчет Лемешовки, Иларион Антонович? — спросил Фомич у Гудзенко.

В селе Лемешовке (оно находилось всего лишь в семи километрах от лесокомбината) еще с осени стоял довольно большой, человек в двести, гарнизон немцев. Он появился там в противовес собравшимся в лесу ворошиловцам и севцам.

— Лемешовку очищу! Только поменьше разговоров об этом, — сказал Гудзенко, расправив широкие плечи и строго взглянув на Тхорикова.

Поднялся Хохлов и скромно заявил, что у него имеется до двух десятков партизан, с которыми он расположился в доме лесника, в середине Хинельского леса.

— Вам, товарищ Хохлов, пора уже выйти из лесниковой хаты и действовать в селах, в сторону Середино-Буды и Севска, — мягко сказал Хохлову Фомич. — Я думаю также, что вам следует разведать, что творится в Брянском лесу, в Суземске, и установить связь с товарищами орловцами.

— Это я сделаю, товарищи, — поспешил заверить командир севцев.

— А сегодня, — Фомич встал из-за стола, — мы поможем Ямпольскому райкому очистить от петлюровских последышей Марчихину Буду.

— Поможем, — подхватил воодушевленно Анисименко.

— Помогу, — прогудел Гудзенко.

Фомич, довольный результатами совещания, светло и душевно улыбался.

Падали крупные хлопья снега. Большое, широко раскинувшееся украинское село Марчихина Буда еще не просыпалось.

Десятка полтора эсманцев, под руководством Красняка и Гнибеды, рассыпавшись в боевую цепь, идут крадучись, пересекая сады и огороды. Идем на первое партизанское дело. Рядом со мной — Баранников и старший сержант Колосов, исхудавший от голода парень. Он только сегодня пришел в отряд, а до этого, после побега из лагеря пленных, устроенного немцами в Хуторе Михайловском, скрывался в Марчихиной Буде.

— Вот она, хата, — шепчет Колосов. — Тут живет бабка, что меня скрывала от Барабана… Днем непременно побываю…

Мы продвигаемся по глубокому снегу вдоль огорода, держа в руках винтовки. Группа ворошиловцев идет правее нас.

Скоро становится виден силуэт церкви, расположенной в центре села. Занять церковь без шума и не дать противнику использовать ее как опорный пункт — такова наша задача.

Несмотря на глубокий снег, мы движемся быстро.

Все яснее проступает силуэт колокольни.

Колосов и Баранников идут справа и слева от меня, — стреляные солдаты, они вслушиваются в каждое мое слово и понимают даже с намека.

Тишина. Кажется, что в селе не осталось ничего живого. Не слышно даже лая собак. Две тысячи дворов, заваленные снегом, окутанные темнотой, молчат.

— Пароль не забыли? — спрашиваю товарищей.

— Знаем! «Куда идешь?» — говорить надо.

— А отзыв?

— «В лес», — шепчут оба.

Внезапно лечу в какую-то яму. Николаи тоже проваливается. С трудом выбираюсь из ямы и на ходу прочищаю затвор, чтобы не заморозить, Баранников уже выбрался и дует на свой затвор.

— Картофельная яма, — поясняет Колосов.

— Не дыши на затвор, обледенеет, — предупреждаю Николая.

Легкие хлопья снега оседают на ресницах, тают на лице. Идем, почти как на ночных учениях, уверенно, молчаливо, без страха. Каждую секунду мы готовы встретить врага ударом. Нам не страшно, потому что мы вооруженный отряд, и каждый знает, что ему делать.

В памяти осталось то невыразимое словом чувство, с каким мы ходили на глазах у врагов по улицам и дорогам. «Эй!» — кому-то крикнули за спиной, а кажется, что тебе. Вот показывают куда-то рукой, а ты думаешь — на тебя. Идут позади — чудится погоня… Спрашивают: «Кто такой?» — Думаешь: «Опознали». Грянул выстрел где-то, и кажется — это в тебя.

Все это испытано и пережито каждым, кто оставался в тылу врага. А сегодня — начало мести. Кровь за кровь!

Вот и главная улица. Мы пересекаем ее, спешим к церкви. Вот касаемся ее холодных кирпичных стен. Видно, что ее начали строить, но так и оставили, не окончив. В оконных проемах чернеющая пустота — ни рам, ни решеток, оттуда тянет холодом. Еще мгновенье, и мы внутри здания, на кучах битого кирпича.

Там — разведчики Подкопаев и Козин. Из церкви видим площадь, левей — широкую улицу; вдоль нее — сад, в нем — приземистую постройку.

— Это казарма. Дом деревянный, — шепчет Козин. — Они там. Все точно разведано…

Через площадь бежит к нам Дегтярев, за ним — Лесненко и другие. Ворошиловцы продвигаются правее, обходя и сад, и церковь.

Дегтярев устанавливает пулемет в оконном проеме, наводит его на казарму, — до нее не более сотни метров.

— Сейчас, после ракеты, ударим, — говорит он мне, — продвигайтесь вдоль улицы садом, обойдите казарму слева. Там Барабан с гитлеровцами.

Мы выбегаем из церкви, пробираемся к погребу в саду, что по пути к казарме. Слева, совсем рядом, улица. Мы перелезаем через забор. Напоминаю наказ Красняка:

— На улицах бить всех, кто вооружен и не знает пароля!

Хлопает выстрел ракетницы. Яркий свет разливается над казармой. Правее загрохотали винтовочные выстрелы, донесся сильный стук в ворота или же в ставни дома и яростный голос:

— Отпирай, параза!!!

Дегтярев ударил из пулемета по закрытым ставням казармы. Оттуда выскакивают суетливые темные фигуры, они разбегаются по саду и держат путь прямо на церковь.

Мы бросились к погребу и там залегли: Баранников с Колосовым — за правым углом, я — за левым. И вижу: трое бегут по широкой улице к церкви.

Передернув затвор драгунки, я кричу им:

— Куда идешь?

Они не отзываются. Я снова выкрикнул пароль. Они вскинули винтовки.

Еще миг, и я стреляю.

Один упал, двое повернули назад, но были тоже настигнуты пулями и упали.

Колосов и Баранников тем временем стреляют в сторону сада. Правее и позади что-то горит, площадь ярко освещена. Прижатые к земле огнем противника и своим — из церкви, мы лежим в снегу возле погреба. Обстреливаем тех, кто суетливо перебегает по саду.

Вскоре все стихло. Взвилась красная ракета. Отбой. На площади появились партизаны. Я подбежал к тому, которого сшиб первым выстрелом. Раскинув руки, он лежит посреди улицы — длинный, большой, в короткой шубе, в башлыке, в руке новенькая десятизарядка, за поясом обрез.

Я заглянул ему в лицо, освещенное ярким пламенем горящего погреба. Казалось, он еще жив и глядит на меня.

«Желто-блакитный! — мгновенно опознал я его. — Тот, которого встретили на Тернопольщине, в Прикарпатье…»

В ту же минуту я отбросил эту мысль: слишком нелепа была она. Как мог он очутиться тут, на Сумщине? Однако я продолжал всматриваться в это посеревшее лицо, казавшееся столь знакомым. Не верилось, чтоб судьба опять столкнула меня с этим человеком.

«Неужели это тот самый, кто издевался над нами там — за рекой Збручем, когда заходили к нему перевязать раны?»

— Как ты попал сюда? — вырвалось у меня. Но он молчал. В остановившихся рысьих глазах отражалось пламя горящей постройки.

— Неужели он? — спросил я подошедшего Баранникова.

— Он! — подтвердил Николай.

— Снимай патронташи, ищи у него документы, сержант.

Через минуту я перелистываю засаленный паспорт. Он оказался польским. На первой странице витиевато, с писарским шиком выведена фамилия: Б а р а б а н.