— Терентий Павлович! — радостно бормочет старик. — Ой родненькие! А я плакал не раз, — говорили, убитый вы в Уланове с Копою, А часовых, видать, сейчас возле складов нету. Спрятались в караулке. Людей дуже богато понаихало с подводами. В поселке ночуют…

— Коней сюда! Охримыч, поставь их в теплое место и накорми! — приказывает Дегтярев.

Мы вышли из-за стогов и залегли. Перед нами темное пятно одноэтажного дома.

— Казарма, — говорит мне Дегтярев.

Я вглядываюсь, щуря глаза. Окна дома слабо и мутно освещены. Ветер воет с прежней силой.

Я даю последние указания. Пулеметчик потянул затворную раму. Командую:

— Вперед! За мной!

— Вперед! — повторяет на фланге Дегтярев. Он взял с собой отделение Колосова.

С воем хлестнул в лицо ветер и улетел в степь… Я подбежал к караулке и здесь лицом к лицу столкнулся с часовым.

— Хальт!.. — хрипло произносит он.

Но уже поздно, — короткий взмах автомата, и его винтовка летит в снег. В тот же миг стискиваю ему рукой глотку. Разведчик Козин требует от фашиста пароль и подносит к его лицу дуло нагана.

— Дойчланд, — выдавливает часовой, когда я на секунду разжимаю пальцы.

Мы ведем его к двери и требуем, чтобы он отозвался, если потребуется стучать. Но дверь не заперта, и мы входим в караулку.

Вонь портянок и пота, смрадный запах самогона ударяют нам в нос. Тускло горят на столе две парафиновые плошки. Слева — длинные нары, направо — пирамиды с поблескивающими стволами винтовок. Фашисты спят вповалку. Прямо с порога кричу во всю силу легких:

— Хенде хох! Вир партизанен!

Трескучей очередью из автомата рассекаю помещение надвое, отделив нары от пирамиды. Трясясь от страха, фашисты выскакивают и поднимают руки. Козин по-немецки приказывает стоять смирно.

Я держу автомат наведенным на остолбеневшую толпу гитлеровцев. В открытые двери вползают сизые клубы холода. Воздух в казарме становится чистым и свежим.

Медленно поводя автоматом, говорю:

— Слушать мою команду! Не опуская рук, кругом! — Козин переводит по-немецки.

Солдаты повернулись затылками к выходу, я продолжаю командовать:

— Начальнику гарнизона выйти из строя!

Внезапный выстрел оглушает меня. Но мой ППД уже выпустил струю пуль и длинной строчкой прошелся по нарам — влево и вправо.

Словно бурьян под взмахом косы, валятся на пол и нары фашисты.

Мы отбежали от дверей в тамбур, Козин швырнул в помещение гранату. Взрывом снесло с петель двери, вышибло окна. Темнота и стоны наполнили караулку.

Поручив Колосову и еще трем партизанам вынести из хаты оружие, мы повели людей к складам и здесь выставили караул.

Четыре длинных пакгауза были занесены снегом. Я подбежал к одному из складов. На тяжелых массивных дверях висели пудовые замки.

Отделение Лесненко немедленно приступило к делу.

Гусаков уже подвез бочку с керосином, — мы облили бревенчатые стены склада и подожгли. Еще минута, и яркое пламя вырвалось из-под пластов снега. Кругом стало светло. Огонь длинными косматыми языками пополз вверх по гладким стенам, закрутился на ветру и — погас.

Над станцией и складами снова тишина и мрак. Горючего уже больше не было. Неясно и скупо проступал серый рассвет. Что делать?

Я тяжело опустился на снег. Партизаны окружили меня.

— Пора, товарищ командир, отходить, — нерешительно произнес кто-то. — Эсманская комендатура в четырех километрах.

Я молчал. Мне было больно и стыдно. Осрамиться в первом же серьезном деле, не оправдать доверие партии и товарищей!.. Но необходимо было довести начатое дело до успешного конца — первое дело, без этого немыслим авторитет командира в дальнейшем. Уйти сейчас, не добившись успеха, это значит подорвать уверенность в своих силах у молодых партизан. Вот они стоят — усталые, приунывшие, не знающие, чем кончится это необычайное и тяжелое дело.

— Уходить нельзя, товарищи! Стыдно перед партией, перед Родиной, — тихо сказал Дегтярев.

Гусаков встрепенулся:

— Хлопцы, не вешай носа! Треба кувалды добрые достать, або колуны, и посбивать замки. С середины запалимо!

Не дожидаясь ответа, он побежал к пакгаузам.

— Добре, Петро, — сказал Дегтярев, — а то еще можно обложить склады сеном да поджечь!

— А и правда, хлопцы! Что же мы сидим, будто какие завороженные! — воскликнул Забелин. — Берись за работу! Эй, кто за мной?

Мы предложили Забелину взять с собой Баранникова, а потом собрать грузчиков и подводы и везти все, что может служить горючим.

Через четверть часа станция Эсмань оживилась. Десятки саней подвозили к складам тюки сена, шпалы, старые телеграфные столбы. Партизаны и подводчики усердно работали, таская на себе снегозаградительные шиты и складывая их вдоль стен пакгаузов, У окованных железом дверей бухали кувалды, стучали топоры.

— Не пиддается, чертяка! — тяжело дыша и вытирая мокрый лоб, доложил мне Петро, когда я подошел к пакгаузу. — Дуже грубо зроблены!

— А что, если замок расстреляем? — пришло мне в голову.

Кругом засмеялись… Я все же выстрелил в скважину одного из замков. Он легко раскрылся.

— Хо-хо, хлопцы! — восторженно выкрикнул Петро. — Теперь мы с ключами.

Я открыл таким способом еще два замка, — они открывались независимо от того, куда попадали пули: в сердцевину или в боковую часть замочной коробки…

Этот любопытный способ отпирания замков любых размеров сослужил хорошую службу также в рейде, который мне пришлось совершить уже после Хинельских походов. Мчалась тогда по украинской степи партизанская конница, рушились мосты, падали под откос эшелоны, — большие и малые дела совершались в тылу у захватчиков, но «эсманский ключик» не забывался нами и всегда служил безотказно.

…Одиночные выстрелы и восхищенные возгласы партизан слышны были и у других пакгаузов.

Тяжелые, скрипучие двери одна за другой, как в сказке, раскрывались. При ярком свете соломенных факелов мы видели тысячи новеньких заклейменных и запломбированных мешков, наполненных зерном. Они тянулись вдоль стен пакгаузов аккуратными рядами, касаясь потолочного перекрытия. В ближайшем отсеке Гусаков обнаружил пеньку и конопляное семя.

— А ну, хлопцы! Тикайте? Тут маемо мы порох!

Все отошли в сторону. Петро бросил горящий пеньковый жгут в коноплю, а сам кинулся к выходу. Разлившееся пламя, подобно вырвавшемуся горючему газу, с шипением заполнило часть пакгауза. Фиолетово-красные языки запрыгали по всему складу, ослепляя и обдавая нас жаром. Фонтаны огня ударили в потолок. Пламя потекло по стенам, по штабелям в закрома, — многие из них были также заполнены коноплей. Потоки огня хлынули в открытые двери и отрезали нам выход. Опаленные и изумленные неизвестным для многих из нас горючим свойством конопляного семени, мы бросились вдоль пакгауза по узкому проходу, чтобы уйти от огня через какие-либо двери в другой половине склада. Но там выхода не было, и тогда мы начали стучать в закрытые двери, крича о помощи. А пламя уже приближалось к нам.

Нас выручил Гусаков. Он раскрыл двери, и мы в дымящихся кожухах выбежали из склада и тотчас очутились среди потоков воды, образовавшейся от таяния снежной стенки, достигавшей местами трехметровой высоты. Вода лилась мимо дверей складов, как по каналу.

Шлепая по воде валенками, я выбежал на безопасное место.

— Я же говорил — порох, товарищ капитан, — смущенно произнес Гусаков. — Чуть себя не загубили!

— Не удивляйся, Петро, — поджигателем складов я никогда не был.

Через несколько минут загорелись и остальные склады. Взорам изумленных партизан, жителей станции и продолжавших прибывать подводчиков открылось невиданное зрелище. Из десятков дверей рвались в стороны и вверх огненные языки.

Вьюга отступила в поле. На станции стало светло и жарко, как в летний день.

Позабыв усталость, мы ликовали. Главная часть нашей операции была выполнена. Теперь надо было как можно скорее возвращаться в Хинель. Нас задерживали возчики. Они стояли у горящих складов и оживленно обсуждали происходящее. До меня долетали отдельные фразы: