Ночь сгущалась, начался снегопад. Шли ощупью, теряя терпенье и силы. К полуночи выбрались на Барановский шлях и зашагали бодрее. Осталось спуститься с горы, перейти длинную греблю через незамерзающее болото, а там и Барановка — надежное село.

Теплые хаты и горячий ужин мерещились изголодавшимся, озябшим партизанам.

Вот и гребля. Ветер свищет, рвет, больно сечет по лицу; все идут наугад, нащупывая ногами неровный настил моста. Передние вдруг натыкаются на что-то живое.

— Фу ты, лошади!..

Кони захрапели и резко осадили назад. Густой пропитой голос рявкнул из тьмы:

— Кто там прется?

— А вы кто? — отозвался Анисименко, наскочив на переднюю повозку. Было слышно, как защелкали затворы винтовок. Партизаны насторожились. Каждый подумал, не натолкнулись ли на тех, что рыщут по всему району за ними, подпольщиками…

— Идите сюда, разберемся! — послышался из темноты хриплый голос.

— Нет, идите к нам сами, — отвечал Анисименко.

Послышался приглушенный говор. До партизан долетели лишь обрывки фразы:

— А я кажу — воны… по голосу добре знаю…

Прикрываясь лошадьми, партизаны неуверенно топтались на гребле. На повозках началась какая-то возня. Стало жутко, хотелось скорее броситься назад или прыгнуть в покрытое наледью болото.

— Надо бы залечь… — осторожно подсказал Терентий Дегтярев, пулеметчик группы.

А от повозки уже более решительно и властно гаркнули:

— Эй, вы! Давай сюда одного, не то из пулемета двинем!

— Ложитесь все! — вполголоса скомандовал Анисименко, а сам, стоя во весь рост, закричал: — Если вы — партизаны, идите к нам, а если — полиция, то мы — партизанский отряд! Будем бой вести с вами!..

Последние слова его потонули в грянувших выстрелах. Густая темень озарилась вспышками. Пулемет Терентия полыхнул длинным пламенем. Вслед за ним грохнули из винтовок остальные партизаны. Загорелась перестрелка, торопливая и жаркая. Обе стороны били в упор, по пламенеющим вспышкам.

— Гранатами их, сволочей, гранатами! — кричал директор Эсманской школы Забелин.

И сразу, покрывая ружейно-пулеметную стрельбу, ухнул взрыв брошенной им гранаты.

В темноте показались перевернутая повозка, высоко поднятые головы вздыбленных лошадей, вскинувшаяся фигура партизана с автоматом, призывно поднятым в правой руке.

— Вперед, товарищи! — крикнул секретарь райкома Бондаренко.

Партизаны вскочили.

— В атаку, за Родину, за мно-о-ой!!!

Все бросились за ним. Навстречу грянул из темноты залп, еще один; засвистали, зазвенели, ударившись о что-то металлическое, пули, но залп не мог уже остановить партизан, увлекаемых секретарем райкома.

Послышался треск свернутого дышла и ломающихся мостовых перил: это перепуганные лошади ринулись в болото.

— Ур-р-а! — неистово кричали голоса возле повозки. Партизаны на ходу стреляли по убегающим теням. Разгоряченные, злые, они преследовали противника, пока кто-то не крикнул:

— Стой, товарищи, — мы ж их побили!

Стрельба так же внезапно оборвалась, как и возникла. Партизаны бегом возвращались к мосту, с брезгливостью обходя валявшиеся трупы полицаев. Ветер по-прежнему хлестал по гребле колючей крупкой, но уже никто не обращал на это внимания.

Наступило шумное торжество.

— Не выдержали!

— У-ух, паразы, не кибитуете! Не меньше как два десятка от девяти коммунистов драпанули! — кричал Фисюн, вытаскивая лошадей из болота.

— Двое пленных! Из глуховских полицаев! — прокричал кто-то.

В это время из-за моста раздался отчаянный крик:

— Сю-да, това-а-риши, ско-ре-е!

Партизаны тесно обступили повозку, на которой укладывали Бондаренко. Без стона и жалоб, он тяжело дышал, хрипя и булькая простреленной грудью.

Это омрачило победу. Трофеи, захваченные партизанами — повозки, шесть лошадей, винтовки, даже станковый пулемет, отказавший гитлеровцам в стрельбе, уже никого не радовали…

В Барановке решили не останавливаться. Сменив трофейные повозки на сани-розвальни, партизаны помчались полями к глухому поселку на краю Курской области. Они увозили с собой умирающего Бондаренко.

Вьюга выла и бесновалась. Мчались сани. Восемь взрослых мужчин, подавленные горем, голодные и разбитые усталостью, молча плакали…

Еще злее неистовствовала вьюга перед утром, когда достигли, наконец, поселка имени Крупской, затерянного среди урочищ и сугробов.

Бондаренко положили в просторной избе. Врача не нашлось. Кто как умел останавливали кровотечение.

В горячечном жару Бондаренко судорожно рвался, звал в атаку, кричал. С рассветом, осунувшийся и пожелтевший, он пришел в сознание. Превозмогая боль и напрягая последние силы, сказал:

— Фомич… я — кончен… не утешайте… Оставляю райком на вас… Жалко… Задание партии не успел… — и закашлялся кровью.

— Душно, света… света!..

Кровать подвинули к окну, за которым бесновалась вьюга.

— Верю, товарищи… — надорванно и тихо шептал Бондаренко, — встанут тысячи… Поднимутся наши люди… Все поднимутся… Вернется, придет Красная Армия… Когда победите, не забудьте… моих… маленьких…

И сердце его остановилось.

— Плакали мы, товарищ капитан, как Федор Филиппович скончался… Никогда не забуду его слов: «Верю: встанут тысячи, вернется, придет наша Красная Армия…»

Потрясены были мы этой потерей. Слишком уж частой гостьей стала смерть в подпольном райкоме. Пять товарищей унесла она за короткое время. Двое попали в лапы гестаповцев…

Лесненко умолк.

Ветер крутил морозную пыль, скрипели полозья саней, туго стучали копыта коней и быстро-быстро неслись под тусклой луной тучи.

Неслись а мы навстречу грозной неизвестности.

Дорога в Хинель лежала через Барановку, и наш отряд остановился часа на два в крайних избах.

Небольшое, дворов в сто пятьдесят, село спало в тяжком оцепенении. На людях лежала печать траура.

Лишь вчера утром к Барановке подкатило вдруг около двадцати санных упряжек и резкий, рыкающий голос натуженно заорал:

— Р-р-раус!

С повозок тотчас сорвалась вооруженная орава солдат. Вскидывая на ходу винтовки, немцы и полицаи кинулись к хатам. Захлопали выстрелы, жалобно и тонко запели пули… Сквозь стрельбу и густую брань послышались разноголосые угрожающие выкрики:

— Показывай!

— Что молчишь?

— У кого были? Куда ушли?

— Ах, не зн-наешь?

…И хрясь, хрясь. В воздухе мелькали кулаки, приклады…

Старика Лущенко, инвалида гражданской войны, захватили посреди улицы. Он тяжело шел, прихрамывая на приставную деревянную ногу.

— Не знаю, — кричал возмущенный старик, — не знаю ни партизан, ни вас, кто вы такие, озверелые!

— Ага, сговорились, мать вашу… — И над инвалидом замахнулись оружием.

Пятясь назад, старик упал в снег. Но его продолжали избивать, топтали ногами, били по лицу, по голове.

Бросив старика, полицаи схватили соседку Сергея, молодую женщину — Анастасию Павлюкову. Она гневно плюнула в пьяные морды насильников, и ее на месте убили.

Выплевывая на снег вышибленные зубы и глядя на яркие пятна крови, барановцы понуро молчали. Их начали загонять в клуню.

— Выдавайте коммунистов или казним всех! — хрипели пьяные каратели.

Тревога охватила все село. Люди метались по улицам и от двора к двору, пытаясь куда-нибудь скрыться, прятали теплые вещи; выпускали из хлевов скот и птицу; кто сумел, скрылся в Барановской роще.

Мишка Карманов влетел в первую же минуту к Сергею Пузанову.

— Сережка, немцы на улице! Бежим! Говорил, надо подаваться к Хинели!

Пузанов схватил кожух, шапку и, одеваясь на ходу, бросился на огород, к яру. Там, в бурьянах, в глубоком снегу, друзья остановились. Бежать через поле днем они не решались. Слышно было, как хлопали на улицах выстрелы.

Парни долго выжидали, не уберутся ли из села гитлеровцы. Когда возле клуни затрещали автоматы, они не выдержали. Сергей сорвался с места и, широко шагая, наладился вдоль яра. Мишка последовал за ним, но вскоре с огородов донеслось: