Два орудия уже прорвались за шлях, за ними станковые пулеметы, возы со снарядами. Свистят запоздалые пули немецких пулеметов, кипит снег под копытами скачущих коней. Теперь нужно выручать отставшую пехоту, — мне необходимы пулеметы.

— Стой! Пулемет сюда! — кричу я Коршку; он мчится к шляху с расчетом станкового пулемета.

Коршок рванул коня влево, в мою сторону, конь рухнул в придорожную канаву, забился. Пулеметчики посыпались с воза, разворачивая «максим» навстречу противнику. Коршок подбежал ко мне со своим тяжелым «универсалом».

— Мчись к Ромашкину! — крикнул я подоспевшему Гусакову. — Пусть ведет огонь из обоих орудий по бугру, по противнику!

Гусаков бросается на чей-то пролетающий мимо воз, оставляя свой возле танка. Пулеметчики, примостясь за танком, открывают огонь вдоль шляха по немцам.

Скоро, шурша и сверкая, пролетел первый снаряд немцев, за ним второй, третий. Должно быть, они были уверены, что имеют дело с нашими танками. Сквозь огонь прорываются последние подводы, позади всех мчатся мои «козыри». Баранников без шапки, с багровым лицом и всклокоченными волосами, перегнулся через левое крыло козырьков. Он волочит за своим возком кого-то, по-видимому, раненого или сшибленного конем, силится поднять его и втащить в кузов, но толчки на ухабах мешают этому. Возок накренился, крестовина бороздит обочину, вздымает снежный фонтан. Орлик скачет, закинув голову и оскалив зубы.

Меж тем, рассыпавшись цепью, партизаны спешат к шляху, пулеметы сдерживают движение немцев. Дегтярев, забирая влево, бежит по насту к небольшой ложбине, увлекая за собой пеших. У крайнего двора Тарлопова замерцали стремительные вспышки. Стрельба усиливается, сливаясь в неутихающий гром. Белый бугор, где развернулись немцы, закипел от разрывов наших снарядов.

Немцы перенесли огонь к Тарлопову. В селе загорелись постройки, повалил густой дым.

Но вскоре немецкая пушка на бугре замолчала.

— Ага, подбили! Подбили! — кричит появившийся со своим взводом Сачко. — Смотрите, фрицы барахтаются!

Я навожу бинокль, На белом бугре видны опрокинутое орудие, мечущиеся темно-синие фигурки, вспыхивающие среди них разрывы.

Улучив момент, я оставляю за себя Дегтярева и мчусь в Тарлопово. Еще издали, подъезжая к окраине села, замечаю забравшегося на стог сена человека, — он размахивает руками и что-то кричит. Только уже возле пушек, продолжающих изрыгать огонь в сторону немцев, я разобрал, в чем дело. Недалеко от артиллерийской позиции, за рябиновым кустом, на стоге сена подпрыгивал и суетился дед. В одной рубахе, весь подавшись в сторону орудий, он кричал:

— Молодцы хлопцы! Жарь! Крой их, распроклятых! Чуть влево! Недолет… Вилка, вилка! Дели надвое!

Дед, как видно, был старый солдат и, несомненно, разбирался в артиллерийской стрельбе.

— Ха-ха! Накрыли! Бегут!.. Бери чуть дальше. Так!

Дед прыгает на стогу, пряди седых волос его взлетают от ветра, он размахивает руками, выражая и восторг и ярость:

— Ой, мои родные, утешили старика! Дали им пить, как мы в четырнадцатом году под Перемышлем. Спасибо!

Он приплясывает и — вот-вот сорвется со стога. С воем несутся снаряды. Ромашкин стреляет без панорамы, на глаз.

Во время коротких пауз слышен его злорадный голос:

— Давай, отец, давай! Корректируй!

Потный, красный, в разорванной шинели, он припадает своим острым носом то к одному, то к другому орудию, наводит их через ствол, отскакивает в сторону и рубит рукой воздух:

— Огонь!

Стволы орудий накалились, покраснели.

— Снегу, снегу больше! — кричит Ромашкин.

Целая стайка подростков из соседних изб во главе с Анащенковым лопатами кидает на прыгающие стволы снег. Скинув пиджаки и шапки, артиллеристы срывают крышки ящиков и едва успевают подавать снаряды к ненасытным стволам.

Пузанов, скинув кожух, а потом и рубашку, бегом таскает к орудию двухпудовые ящики. Уже целая горка их высится возле орудий.

Изрытый бугор, с которого немцы вели огонь, не подает признаков жизни. Немцы затаились и лежат, не смея поднять головы.

Наши пушки смолкли. Артиллеристы, надев пиджаки и шапки, привычно собирают стреляные гильзы. Лейтенант Ромашкин, поглядывая на них, говорит:

— Ну и баня! Не менее семисот пятидесяти! — И, взглянув на часы, добавляет: — За один час!

Покачивая головой, он внимательно осматривает стволы орудий.

Подразделения группы уже собирались в селе. Я дал приказание занять круговую оборону, потушить пожары.

Последним, со взводом Митрофанова, прибыл в село Дегтярев. Он подобрал раненых партизан — их было пятеро. Убитых, к счастью, не было. Нина и Аня занялись перевязкой раненых, а затем увезли их в Алешковичи, где остановились наши главные силы.

Кони, прорвавшиеся сквозь пулеметный и минометный огонь, оказались совершенно невредимыми, — таков каприз военного счастья! Удивительнее всего было то, что Ромашкин, подле которого разорвалась мина, остался целехоньким, хотя шинель и представляла собой нечто вроде Тришкина кафтана.

Весельчак и насмешник Сачко приставал по этому поводу к Ромашкину с расспросами:

— Ну, а сидеть ты можешь?

— Могу…

— Так сядь…

Ромашкин сел.

— И не больно?

— Нисколько.

— И тебя даже не перевязывали?

— Нет.

— Чудно́! И штаны целы?

— Гляди сам!

— Не пойму что-то. Как же это Бродский уверяет, что казенник нашему артиллеристу разнесло всмятку!

— Хо-хо-хо!

— Вот это купил!

— А что вы думаете! Вот был у меня на фронте дружок, так с ним вышло не такое, — опять начал было Сачко, но раздавшийся пушечный выстрел заставил нас выбежать на улицу.

Возле дежурного орудия уже суетились артиллеристы. Теперь они вели огонь по направлению к Середино-Буде, Появившаяся оттуда колонна гитлеровских лыжников сделала неуверенную попытку наступать, но ее отогнали наши артиллеристы. На шляху снова воцарилось спокойствие.

Теперь уже нам было совершенно ясно, что кольцо оперативного охвата, грозившее хинельским партизанам, замкнулось. Нам оставалось ждать вторую колонну, оставшуюся в Хинели, во главе с командиром Путивльского отряда Ковпаком. От Гудзенко и Фомича я получил ответ на мое донесение. Они предписывали не оставлять Тарлопова, чтобы противник не смог отрезать на шляху вторую колонну.

После боя дед-корректировщик угощал нас чаем. Мы узнали, что находимся в Суземском районе, что всё село состоит в самообороне, подчиненной суземскому отряду «За власть Советов». Дед уверял, что и он теперь вступит в партизаны. Отдохнув, я с Гусаковым обошел заставы, побывал на шляху.

День был ослепительно светел. Вокруг Тарлопова лежали белые поля. Кое-где из лощин выглядывали кресты колоколен, на небольших высотах маячили ветряки, за сияющей белой далью тускнела голубоватая дымка Брянских массивов. Она еле проглядывалась с Новгород-Северского шляха.

— Будто из своего Святища Хинель вижу, — сказал Петро, глядя в сторону Брянского леса.

— Кончен, Петро, наш Хинельский поход. Теперь будем родниться с Брянским лесом. До колесных дорог. И раздуем партизанскую войну в этих районах.

Перед вечером из Орлии приехал человек. Он рассказал о потерях фашистов. Они не решались приближаться к Тарлопову; вывозить трупы с изрытого снарядами бугра заставили местных жителей.

— Семнадцать возов с убитыми немцами, — сказал приезжий. — Ночью вывезут остальных.

Вечером прибыла в Тарлопово группа вооруженных людей — разведка Ковпака. Разведчики доложили, что ковпаковцы половину дня провели в боях за Хинель и Хвощевку, после чего отошли на северную опушку Хинельского леса, в село Подывотье. Зная, что кольцо окружения восточнее Середино-Буды замкнулось, Ковпак повел вторую колонну партизан в обход Середино-Буды с запада и по бездорожью ушел на север.

Мы немедленно снялись и двинулись на соединение с главными силами своей колонны.

Глава X

БРЯНСКАЯ АРМИЯ

Из Тарлопова мы прибыли на южную опушку Брянского леса, в Суземку, где еще накануне остановились отряды первой колонны.