Настала пора трогаться в путь и первой группе эсманцев. Согласно принятому плану маневра она являлась арьергардным отрядом колонны и покидала лесокомбинат последней. Придя в расположение группы, я узнал, что Фисюн распорядился загрузить почти все подводы мукой и овсом.

Петро Гусаков, ведавший хозяйством группы, чуть не плача, жаловался на Фисюна и говорил, что из-за муки и крупы он не знает, куда погрузить снаряды.

— Чем же стрелять будем? — спросил я Фисюна. — Не горохом ли?

Обоз группы мог поднять почти все три тысячи снарядов, но из-за продфуража была погружена лишь одна тысяча.

Пришлось спорить, что нужнее — крупа или снаряды. Фисюн заявил, что там с хлебом туго, что в Брянских лесах моя группа не получит хлеба, если не перевезет трехсот мешков с мукою. Он положительно не хотел признавать ни снарядов, ни пушек, — «воювалы и без гармат у Брянских лесах в гражданську!»

После долгих препирательств мы пошли на компромисс: он приказал навалить на обозы второй и третьей группы по нескольку ящиков со снарядами, а я на каждую подводу с боеприпасами согласился взять по два мешка муки и по мешку овса. Передав часть снарядов Гудзенко — он смог взять лишь несколько сот, — мы разбросали остатки по снегу.

К середине ночи все было готово к походу.

В последний час к нам прибыла племянница Артема Гусакова — Ганна. Она бежала от карателей, всю дорогу несла на руках ребенка, завернутого в летний платок. Ребенок простудился и от крупозного воспаления легких умер в Барановке. Ганне осталось одно — спастись от преследования в отряде. Вместе с Ниной Белецкой она поступила в распоряжение Петра, который определил им место, для начала, при пулеметном расчете.

С чувством глубокой душевной боли покидали мы лесокомбинат — родину многих партизанских отрядов. Жаль было расставаться с жителями, так много сделавшими для нас за несколько месяцев жизни в Хинельском лесу. Они тоже готовились к эвакуации. Кто смог, пошел с нами. Остальные прятали в лесу пожитки и готовились разойтись по окрестным селам. Завтра сюда придет враг.

Моя группа замыкала вытянувшуюся на десяток километров колонну. Грянули два оглушительных взрыва, Это ворошиловцы подорвали свои гаубицы: немыслимо было тащить их по малонаезженным дорогам.

— До свидания, Хинель! — слышались возгласы покидавших опустевший поселок. — Мы еще вернемся!

Предстояло пройти более десяти километров лесом. Узкая тропа в глубоком снегу исключала объезды и развороты. Нагруженные возы медленно ползли через корни, цепляясь за кусты и деревья.

Перед утром лес кончился, открылась широкая равнина. Нужно пройти сорок километров степью, по совершенно открытой местности, и только тогда мы достигнем опушки Брянского леса!

К рассвету мы прошли около половины этого расстояния. При восходе солнца перед нами открылось бескрайнее белое поле, вправо и влево до горизонта тянулись холмы, облитые алым светом восхода. Телеграфные столбы, которые в фиолетовом тумане казались непомерно высокими, шли из Новгород-Северского.

Мы отстали от главных сил на много километров и теперь приближались к шляху, рассекающему открытое пространство между Хинельским и Брянским лесами. Обозы, обремененные грузом и сопровождаемые нашими партизанами, уходили на север, наперерез шляху.

Зимняя дорога, усеянная обломками оглобель, рваными мешками, снарядными ящиками, запятнанная кровью засеченных лошадей, была свидетелем усилий, с какими пробивалась всю ночь первая колонна. Глубокие ухабы и рытвины затрудняли передвижение.

Наш путь лежал от Подлесных Новоселок на Светово, Филиппово и Алешковичи. Еще километра два, и мы пересечем опасный шлях, по которому противник в любую минуту может ударить на нас с обеих сторон: от города Севска справа и от Середино-Буды — слева.

— Скорей, товарищи! Нажимай! Вот он, шлях! Видите телеграфные столбы? За ними недалеко и Брянский лес, — торопил, подбадривал Дегтярев, двигаясь от одной взводной колонны к другой.

Догнав батарею, Дегтярев увидел, что ездовой сбросил три ящика. Схватив коня под уздцы, он остановил повозку:

— Ты что делаешь! Снаряды не шишки, на елке не растут. Забыл, что в Хинели немцы?.. Ты сам сойди, а ящики вези. Ведь это, братец, три десятка снарядов!

Заметив Анащенкова, крикнул ему:

— Ты, Вася, требуй больше! За боепитанием поглядывай! И спуску никому не давай!

— Да и так с ног сбился, — хриплым голосом ответил Анащенков, ревниво следивший за перевозкой снарядов.

Нагруженные разным добром, сани распадались на рыхлой, ухабистой дороге, и такой бесценный боевой груз, как ящики снарядов и патронов, продолжал усеивать наш путь от Хинельского до Брянского леса.

Гусаков мотался по пройденным сёлам, выискивал запасные оглобли, дуги, завертки, а еще более — сани, которые решали успех перехода.

Около шестидесяти рослых длинногривых жеребцов, составлявших гордость колхозного коневодства трех районов, уходило с нами к Брянскому лесу. Могучие, гривастые, крепконогие, шли они один за другим, вызывая восхищение партизан и населения.

— Проехала такая сила, аж земля под конями гнется! — говорили женщины, когда отряд проходил через села. — И где только они коней таких набрали?

Кони были Глуховского, Хомутовского и Ямпольского районов, но среди них отличались особой красотой и силой пустогородские упряжные лошади — помесь орловского рысака с брабансоном. Все они теперь были собраны в первой группе эсманцев и являлись непременными участниками Хинельских походов.

Выполняя план оперативного охвата, противник успел выйти на Новгород-Северский шлях еще накануне. Проспав наши главные силы, он набросился с рассветом на мою группу.

Гитлеровский отряд, численностью до трехсот солдат, выступил из села Орлия и быстро двинулся вдоль шляха наперерез нашей колонне. Мы ускорили движение. Нужно было во что бы то ни стало опередить противника и пересечь шлях.

Вскоре стало очевидным, что гитлеровцам нас не перехватить. Они вынуждены были развернуться на голой высотке и с расстояния около двух километров открыть минометный огонь. Повизгивая, мины падали вокруг нас и рвались под снегом.

Мгновенно пришло в голову решение: прорвавшись за шлях, развернуть отряд для боя. Взобравшись на передок одного из орудий, я громко подал команду:

— Галопом вперед! — и пара коней, подпряженных к пушке, рванулась, Я быстро понесся к шляху, чтобы организовать оттуда огонь, прикрыв им продвижение отряда.

Скользя широкими лыжами, наша пушка понеслась к шляху. За него мчалась другая.

— За мной! За мной! За шлях! — кричал я пешим партизанам.

Остальной обоз тоже бросился вслед за нами. Началась захватывающая дух гонка. По цепи передавалась команда:

— За шлях! За дорогу!

Огромный гнедой жеребец, на которого артиллеристы не нашли хомута и потому запрягли в шорки напирал на орудие и обдавал меня жаром своего дыхания. Непомерно большие копыта взмывали высоко над орудийным стволом и, казалось, вот-вот изуродуют его.

Вырвавшись на бугор, конь обогнал нас несколькими прыжками, унося за собой воз, нагруженный ящиками. На возу сидели Нина и Аня, они мелькнули передо мной и скрылись в туче взвихренного снега. Позади них в санях, упираясь ногами на запятки розвальней, стоял, полусогнувшись, Ромашкин. Распахнутая шинель надулась парусом, затем легла почти горизонтально. Мина ударила в крестовину розвальней. Шинель его лопнула, серые клочья понеслись навстречу обозу, но Ромашкин продолжал держаться за ящики. Другая мина ударилась в дугу моей упряжки, но не разорвалась; скользнув в сторону, она сбила с ног бежавшего партизана…

Но вот, наконец, и шлях. На нем два подбитых танка, за ним, не далее как в километре, село Тарлопово.

— На окраину села! К бою! — кричу я командиру орудия и прыгаю на ходу в снег, прячусь за танк. Я избрал его своим командным и опорным пунктом.

— Есть на окраину, к бою, — оборачиваясь, повторяет команду артиллерист и уносится к селу.