— Как, нет? Где он?
— Убит…
В глазах у меня померкло.
— Убит? Как же это? А Забелин?
— Тоже убит… оба убиты…
Талахадзе рванул с саней край брезента. Цымбалюк и Забелин лежали рядом… Так же вот рядом шли они вчера в атаку на Старшое, занятое батальоном эсэсовцев. Кинжальный пулеметный огонь скосил их на расстоянии полусотни метров…
Стирая с лица слезу, Талахадзе поведал мне о подробностях яростного боя под Хомутовкой. Цымбалюк и Кульбака вместе с хомутовскими партизанами проводили операцию на уничтожение эсэсовского отряда в селе Старшое. Гитлеровцам удалось незаметно получить сильное подкрепление и, превосходя в силах, они подпустили партизан вплотную, под кинжальный огонь пулеметов. Партизаны все же разбили эсэсовцев, но потеряли при этом сорок семь убитыми. И среди них — Елфима.
Уроженец Подолии, москвич по работе, Елфим был моим другом. Смуглолицый весельчак, напоминающий обликом и юмором Гоголя, он, нигде не унывающий, шел со мною через всю Украину вплоть до злополучного минного поля, разъединившего нас где-то под Курском. Недавно Цымбалюк прибился к нам и сразу же стал командиром второй, вновь сформированной группы. Занятые боевыми делами, мы так и не поговорили друг с другом о том, что случилось с ним в ту морозную ночь, когда нарвались мы на заминированное поле…
Рубя мерзлый грунт, партизаны копали братские могилы. Под вечер состоялись похороны. Надгробную речь произнес Фомич.
— Верю, — повторил он слова умершего Бондаренко, — верю, товарищи партизаны, встанут тысячи на место каждого погибшего за Родину! Тысячи патриотов поднимутся и отомстят!
Грохнули ружейные залпы. Прогудели перекатным эхом хвойные дали леса. Могильные холмы остались на винзаводе, при развилке дорог, по одной из которых партизаны уехали в Хвощевку, а по другой, обуреваемый тяжкой грустью, возвратился я на лесокомбинат, где предстояло завтра докладывать партизанским командирам о сложившейся обстановке. Готовилось совещание, где необходимо было решить, как быть и что предпринять. Уже заготовлены были приглашения всем командирам, и они должны были собраться с утра в штабе Гудзенко. С мыслями о предстоящем совете я сошел с подводы у своей квартиры и тут вспомнил, что пакеты с приглашениями на совещание все еще не разосланы по отрядам, и поспешил к главштабу.
— Товарищ капитан, куда вы? И почему столь грустный? Подождите, пожалуйста!
Из темного тамбура метнулась ко мне легкая фигура Елены Павловны.
— Завтра, товарищ капитан, необычный день: мне исполнится двадцать два, и мы — я и Сеня — приглашаем вас. Мы обязательно соберемся с утра в Демьяновке. На именинах!
— Именины? Сеня? — едва дошло до меня значение этих слов. — Не могу. Да и Митрофанов отсутствует где-то со своим взводом.
— Нет, нет! — энергично возразила Елена. — И Сенин взвод и вся ваша группа здесь уже́. Они сменились с заставы. Я с ними от Демьяновки ехала!
Елена указала при этом рукой, и я опознал среди возов, заполнивших дворы и улицу, своих людей и коней.
— Превосходно! — вырвалось у меня, и я пристально посмотрел на экспансивную гостью. — Осведомлены вы, однако, получше начальника главштаба.
— Ха-ха! — как-то наигранно рассмеялась Елена. — Не отговорились службой, так не отказывайтесь от именин — я ловлю вас на слове! — И она продолжала упрашивать: — Ну, право же, уступите женщине. Мы обязательно будем ждать вас, и вы не должны подвести меня перед гостями… Ну, обещайте!
— Не могу. И Митрофанова не пущу. Мы заняты, — продолжал отговариваться я и быстро шагал вдоль заснеженной и уже темной улицы поселка.
— Тогда ве-че-ером! — просила обиженно Елена. — Завтра вечером.
— Именины можно отметить и тут.
— Что вы? — взмолилась именинница. — Я всем обещала…
— Воля ваша, а Митрофанова не пущу.
— Вы — вредный, вредный! Скажите хотя бы, увижу ли я вас утром? — не отступала Елена, сопровождая меня до порога главштаба. — У меня к вам имеется дело…
— Говорите теперь, — не сдавался я, но Елена продолжала настаивать на своем и просила обязательно принять, как подчеркнула она, утром.
— Послезавтра! — отрезал я, ступив на крыльцо штаба. — До послезавтра!..
Глава IX
ПАРТИЗАНСКИЙ СОВЕТ
На дворе весна — двадцать третье марта! Над лесом чистое голубое небо. Снег на реке подтаял, пятно наледи ширится и ползет к берегу. Заячий след на снегу крупнеет, и кажется, что не косой, а какой-то большой зверь по-заячьи перебежал реку. Цветет верба. Тонкие ярко-пурпурные ветки словно унизаны крупным жемчугом.
Из окна видны мосты, перекинутые через два рукава Сычевки, за рекой — дугообразный поворот дороги, обозначенной старыми приземистыми вербами.
Мы ждем гостей. В 12.00 совещание руководителей всех отрядов, Фисюн и Гнибеда пришли ко мне раньше всех. Мы спорим и нетерпеливо поглядываем в сторону мостов, где сходятся несколько дорог южного и западного направлений.
Скоро двенадцать. И вот из-за верб выскакивают вороные кони и расписные «козыри». В черной высокой шапке, опоясанной алой лентой, с немецким автоматом на груди сидит на козлах бравый ездовой. За козырями мчатся еще две пары упряжек. Это едут на совет шалыгинцы и глуховчане. Командир Глуховского отряда Кульбака, богатырского вида парень, весь затянутый ремнями, сидит в кузове, как рулевой в шлюпке. Козыри быстро скользят к мосту, выносятся на пригорок с соснами, поворачивают вправо и летят вдоль улицы.
— Сюда! Сюда! — кричит дежурный по штабу и показывает широким жестом на коновязь.
Ездовой придерживает коней, и Кульбака веско бросает:
— Предписано в штаб Гудзенко.
— Гудзенко здесь, — отвечает дежурный.
Сделав резкий разворот, сани подкатили к заводоуправлению. Ловко выпрыгнув из козырей, Кульбака вошел в тамбур, задел могучим плечом косяк, — стена дрогнула.
— Здорови булы, сусиды!
Командир Ямпольского отряда Гнибеда, почти такой же крупный, бодрый, румяный, в белом до колен кожухе, в каракулевой шапке, говорят вполголоса: «Не мы, а вы к нам…» Он сидит у окна, придерживая рукой автомат, с которым не расстается ни днем ни ночью, и ухмыляется…
В просторных санках, без ковров и лихих ездовых, подкатывает на рыжих венгерских конях командир Путивльского отряда Ковпак. С ним, одетый по-военному, с смолистыми усиками на смуглом лице и черными внимательными глазами его комиссар Руднев. Оба они уже знают Фомича и Гудзенко. С остальными предстоит знакомство.
Вдоль речки, прижимаясь к опушке леса, мелькают, то скрываясь, то появляясь вновь, простые дровни. Сидящие в них люди хорошо вооружены и тепло одеты — в валенках, в ушанках.
— Сразу видно лесного человека! — говорит Фисюн. — Кроет без охраны, без ездового!
— Кто бы это? — не распознал я ездоков.
— По дровням видно. Командир Севского Хохлов с начальником штаба. Вон и пулемет врублен в колодку.
Из-за верб снова выскочили кони. На этот раз большая группа верховых.
Впереди на легком коне, играя плеткой, покачивается стройная фигура Покровского. Он в новой шинели, кубанка с малиновым околышем заломлена на затылок, красивое юношеское лицо открыто.
Скоро со стороны винокуренного завода подъехали пестрым поездом хомутовцы, конотопцы, эсманцы — все точно к назначенному времени.
В штабе шумно и тесно. Приветствия, рукопожатия, знакомства. Одни козыряют по-военному, другие приподнимают шапки, кланяются. Чаще — хлопок ладонью о ладонь и лаконическое:
— Командир Кролевецкого!
— Начальник штаба Шалыгинского!
— Комиссар Ворошиловского второго!
Или еще проще:
— Красняк!
— Руднев!
— Хохлов!
— Гудзенко!
Общительный Покровский легко и скоро знакомится со всеми. Держится просто, независимо, душевно.
Ковпак уселся в угол, возле печки, в тени. Глядит зорко, отмечая и запоминая каждого, прислушивается, дымит русским самосадом. Карие умные глаза его проницательны.