— А что за люди едут на грузовиках?

— Всякие, нинья. Едут крестьяне, оставшиеся без земли, и рабочие, вымазанные машинным маслом. Но проезжают и другие — у них лица бандитов. Иногда и женщины…

— Женщины?

— Да, нинья, но это дурные женщины, они накрашены, как на карнавале, сквернословят и поют непристойные песни.

— И все женщины, которые проезжают, такие?

— Откуда мне знать, нинья! По крайней мере те, кого я видел, дурные.

— Мне хотелось бы тоже поехать и построить какой-нибудь город.

— Вам, нинья? Пресвятая дева Мария!

— А почему бы и нет, Олегарио? Ты думаешь, будет лучше, если мы останемся здесь и будем ждать, пока на нас не свалится крыша, пока наши ноги не покроются ужасными язвами, пока нас не унесет злокачественная лихорадка?

— Вы сами не знаете, что говорите, нинья. Это дело для сильных мужчин или дурных женщин.

— Неправда, Олегарио. Это должен делать и тот, кто не хочет умирать. Ты бы поехал с нами?

— Замолчите, нинья. Вы не понимаете, что говорите. Вы целую неделю не спали, целую неделю плакали и не знаете, что говорите…

— Ты бы поехал с нами, Олегарио?

— Я бы поехал с вами, даже если бы вы не захотели взять меня с собой. Но этого не будет, нинья. Среди людей, которые едут на грузовиках, есть воры и преступники. Вы только подумайте!

Вернулась донья Кармелита. В печальном свете лампы она казалась выше. Кармен-Роса слишком много говорила после долгих часов молчаливого страдания, Обеспокоенный Олегарио зашевелился в тени. Он сильно шлепнул осла по крупу. Удивленное животное подпрыгнуло и затрусило в самый темный угол патио.

— Арре! — закричал Олегарио.

Когда Олегарио и осел исчезли за ветками деревьев, во тьме наступившей ночи снова послышался голос Олегарио:

— Покойной ночи, донья Кармелита! Покойной ночи, нинья Кармен-Роса!

Женщины не ответили. Среди веток тамаринда запищала летучая мышь, и донья Кармелита перекрестила лоб.

36

Кармен-Роса часто высовывалась из двери школы, чтобы посмотреть на них. Они ехали в старых ободранных автомобилях с брезентовым верхом, с пробитыми и кое-как залатанными капотами, в плохоньких грузовиках, колеса которых забавно болтались на оси. Проезжая разрушенный Ортис, они громко переговаривались, распевали кабацкие песни и сплевывали темную от никотина слюну. Они ехали со всех концов Венесуэлы: негры и мулаты, индейцы и белые, в костюмах и голые по пояс, в соломенных шляпах и в ярких платочках, завязанных четырьмя узелками по углам. Никто из них не задевал красивую девушку в трауре, которая смотрела на машины с порога опустевшей школы, ибо скорбь этой девушки внушала проезжающим даже большее сострадание, чем мертвые дома гибнущего города.

Они ехали из самых разных районов — из деревень в Андах, из имений Калабосо и Арагуа, из предместий Каракаса, из рыбачьих поселков на берегу моря. Среди них были крестьяне и рабочие, бродяги и шулера, старьевщики, игроки в кости, конторские служащие, которым надоел письменный стол, застенчивые парни, видавшие виды мужчины, лица которых были испещрены шрамами. Был негр, играющий на гитаре, были повара-китайцы, американцы, красные от солнца и пива, кубинцы с тщательно подбритыми усиками, колумбийцы с беспокойным и грустным взглядом. Все они ехали искать нефть, которая появилась на востоке, — черную пульсирующую кровь, бившую в саваннах, далеко за этими развалинами, которые они проезжали, за этими тощими стадами, за этими жалкими посевами. Нефть была жизнью для машин, пищей для котлов, деньгами, водкой, всем. Одних гнала к ней надежда, других — алчность, но большинство — нужда.

Кармен-Роса не хотела умирать вместе с последними домами Ортиса. После долгого раздумья она сказала однажды утром донье Кармелите:

— Мы едем на восток, мама.

Мать посмотрела на нее широко раскрытыми от удивления глазами. Донья Кармелита не могла что-либо решить сама. Она вручила Кармен-Росе свою волю вместе с ключами от дома и лавки. Решение дочери, продуманное и твердое, наполнило ее беспокойством, смятением, страхом. Она даже осмелилась робко прошептать в знак протеста:

— А что мы будем делать на востоке, доченька? Здесь мы родились, здесь и умрем, как твой отец, как Себастьян, как все. Мы несчастные, одинокие, смирившиеся женщины…

— Смирившиеся? Нет, мама. Я не смирилась.

Донья Кармелита понимала, что ее отказ ничего не значит. Если Кармен-Роса решила, что они едут на восток, так оно и будет. Однако она попыталась сопротивляться, правда, не сама, а прибегнув к помощи союзников. Она нашла их в лице отца Перния и сеньориты Беренисе. Священник не был против того, чтобы они уехали, он не был против бегства из этого разрушавшегося города, он был против рискованного маршрута, который избрала Кармен-Роса.

— Это хорошо, что ты решила уехать, девочка, зачем тебе смотреть, как мы все вымрем до последнего! Но не становись авантюристкой. Поезжай в Ла-Вилью, в Кагуа, в Каракас, где живут такие же приличные семьи, как твоя семья, и такие же честные и верующие барышни, как ты сама.

— Но ведь у меня нет ни сентаво, преподобный отец. Неужели вы хотите, чтобы я стала служанкой в чужой семье? Чтобы прислуживала за столом, мыла полы, стелила постели?

Конечно, не это отпугивало Кармен-Росу. Отец Перния и она сама понимали, что доводы их неубедительны. Оба понимали, что именно авантюра, риск, клокотание темных пузырьков нефти, скрип лебедок, крики рабочих влекли женщину, которая не могла больше поливать кусты и ухаживать за больными, неизбежно умиравшими.

— Меня поражает твое неразумие, — говорила, чуть не плача, сеньорита Беренисе. — Ты, такая умная, такая хорошенькая и добрая, что ты будешь делать в этом скопище сквернословящих мужчин и погибших женщин, которые пьют водку? Оставайся со мной в школе, будешь преподавать…

— Кому, сеньорита Беренисе? Хотите, я пересчитаю по пальцам всех детей, которые остались в Ортисе? Четверо со вздутыми животами, четверо в язвах, четверо совершенно больных и четверо, которым не во что обуться. Вот и все наши ученики…

Сеньор Картайя не присоединился к хору переубеждающих. Наоборот, когда он остался наедине с Кармен-Росой, он поддержал ее:

— Уезжай, дочка, на нефтяные разработки, в сельву, в Сьерру-Неваду-де-Мерида, хоть в седьмой котел ада, но не оставайся здесь. Хоронить мертвецов — занятие не для тебя. Неважно, что там, куда ты собираешься ехать, мужчины ругаются: при тебе они не вымолвят дурного слова; и если там есть погибшие женщины, они станут лучше, когда ты будешь рядом с ними.

Кармен-Роса улыбнулась. Она не улыбалась с того ужасного вечера, когда узнала, что Себастьян умрет. А теперь, когда она слушала сеньора Картайю, Себастьян уже лежал в земле — как трудно было в это поверить! — почти десять недель.

37

Олегарио снимал разную утварь и припасы с полок и раскладывал все это на прилавке или на кирпичном полу. Сеньор Картайя осматривал вещи и, указывая пальцем, громко пересчитывал их, а затем сообщал итог Кармен-Росе, которая делала соответствующую запись в старой тетради. Эту тетрадь, оставшуюся от школьных лет, она неожиданно обнаружила в чемодане. Фразы, которые Кармен-Роса прочла на ее страницах, были овеяны ароматом воспоминаний. «Однажды лиса прогуливалась вдоль дороги и нашла на земле человеческую маску». И в другом месте: «Совокупность костей, представляющая собой твердую основу нашего тела, называется скелетом». Кармен-Роса не осмелилась вырвать эти страницы. Она аккуратно загнула их и начала писать изящным почерком, который переняла у сеньориты Беренисе, на странице, где заржавевшие металлические скрепки отмечали начало второй половины тетрадки.

Они производили опись скудного имущества «Серебряной шпоры», и сеньор Картайя своим певучим голосом диктовал:

— Две штуки цветастого ситца.

— Десять брусков желтого мыла.

— Три пары черных альпаргат, номер пятый. Четыре пары, номер четвертый. Одна пара, номер шестой, и одна альпаргата без пары, видно, для одноногого…