— Долой Гомеса, ребята! Да здравствует революция! Трубите сигнал! Трубите победу! Себастьян Акоста входит в Ла-Вилью!

Улицы Ла-Вильи были завалены трупами в мундирах, и лошади продвигались с трудом. Вон лежит ничком на тротуаре с безобразной дырой на затылке, из которой бьет темная булькающая кровь, полковник Кубильос.

Моча из пурпурной стала темно-красной, потом коричневой, потом бурой, потом шоколадной, потом цвета черного кофе, потом густо-лиловой и, наконец, черной.

34

На четвертый день она иссякла. Тщетно напряженный взгляд больного искал на белом цинке красные или черные пятна. Стальные глаза отца Перния, усталые зрачки сеньора Картайи тоже были прикованы к белому кругу, на котором болезнь начертала свой окончательный приговор. Себастьян отлично понимал это. Так скончался в Парапаре шесть месяцев назад его кум Элеутерио.

После того как иссыхал черный родник, оставалось только лежать на спине и ждать смерти, глядя в потолочные балки.

Картайя и Перния подавленно молчали. Дать Себастьяну хинин значило ухудшить его состояние, они знали это. Сеньорита Беренисе принесла кувшин снадобья — знахарь заговорил свиную почку, сваренную в кипящей воде. Но ничто уже не могло спасти Себастьяна. Его отравленные зрачки уменьшились, превратились в черные точки, стали маленькими, как у канарейки.

Он умирал два дня и две ночи, но ни разу не потерял представления о происходящем и во всем был верен себе, пока не погружался в туман бредового безумия. Он считал с беспощадной точностью шаги смерти. Она уже была на улицах Ортиса и ожидала его. Она пришла за ним от покинутых могил старого кладбища и теперь, должно быть, сидит на скамейке на площади, грея на солнцепеке свои голые кости. Скоро с церковной колокольни в испуге улетит курносая сова, потому что в следующее воскресенье, может быть, в понедельник состоятся его похороны. Кармен-Роса будет долго плакать по нем и нарежет кайен и капачо на его могилу.

— Проклятье, я не хочу умирать в двадцать пять лет!

Он был наедине с отцом Перния и раздраженно и вызывающе кричал на него, словно священник был виноват в том, что случилось. Но отец Перния покорно отвечал ему, опустив полные слез глаза:

— Ты прав, сынок, ты прав.

Умирающий прикрыл веки и увидел блестящие точечки комаров, мерцавших на низком темном небе. Больше он ничего не увидел. Он погрузился в долгую бездонную прострацию, мутную и слепую. Только руки шевелились, и, словно пытаясь что-то сказать, разжимались и сжимались дрожащие пальцы.

В предсмертные часы Себастьяна Кармен-Роса не отрывала взгляда от этих рук. В них, как в последнем редуте, сосредоточилась вся его жизнь, отчаянно и упорно стремясь удержаться и восторжествовать.

А если бы эта маленькая жизнь победила в неравной героической битве, отвоевала у смерти павшее тело, снова заставила забиться молодое сердце и вернула бы свет смелым черным глазам?

— Он уже хватается за простыни, — безнадежно вздохнула за спиной Кармен-Росы сеньорита Беренисе.

Руки Себастьяна, как руки слепого, вздрагивая, ощупывали края простыни, пальцы что-то выстукивали по белому шву. Теперь — сеньорита Беренисе хорошо это знала — раздастся предсмертный хрип.

Отец Перния перекрестил тело Себастьяна и покрыл его желтое лицо. Кармен-Роса наконец разразилась слезами, спрятав лицо в ладони и согнувшись над столом, на котором догорала лампа с алтаря святой девы. Так она, вздрагивая от рыданий, сидела не один час, не поднимая глаз, застланных долго сдерживаемыми слезами, на людей, которые входили и выходили из комнаты.

Она очнулась только тогда, когда церковные колокола начали звонить по покойнику.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Мертвые дома

35

Как лодки, сорванные с причала в половодье, когда ливни превращают Пайю в ревущий поток жидкой грязи, мелькали перед Кармен-Росой лица и слова, звуки и запахи, нежные сломанные ветки, неизгладимый облик Себастьяна. Ортис снова представлялся ей розой льяносов, столицей Гуарико, с красивыми двухэтажными домами и фейерверками, которые рассыпаются зелеными и красными звездами над процессией святой Росы. Ее отец, дон Касимиро Вильена, за руку вел ее посмотреть, как танцует Марука, эта грустная медведица, которая неуклюже подпрыгивала под звуки бубна бродячего итальянца. Кармен-Роса снова сидела на скамье в школе сеньориты Беренисе и слушала пение скворца среди листьев гуайявы и слова учительницы, бледной, как гипсовый цветок: «Боливар женился, когда ему не исполнилось и восемнадцати лет, на Марии-Тересе Родригес дель-Торо». Четверо мужчин, от которых разило водкой, в штанах, закатанных до колен, грубо выламывали двери заброшенного дома; в проломе виднелась зелень покинутого патио. В тени стройных белых гробниц плакала Мартика, когда ей показывали череп. Архангел с пылающим мечом ускользал из чистилища и целовал в губы спящую Кармен-Росу. Нет, это не архангел, это Себастьян целовал ее под котопери, он прижимал ее к своей груди, и сердце ее билось в сумасшедшем ритме, будто у пойманного кролика. По пустынным улицам Ортиса проезжали в желтом автобусе шестнадцать арестованных студентов. Себастьян с непокорной прядью на лбу предлагал студенту-негру свою шляпу из гуамы и говорил: «Надо что-то делать». Дождь шел день и ночь, обрушиваясь на развалины, на дырявые крыши, и стены домов падали в грязь. Снова появлялся Себастьян. Теперь он лежал распростертый на кровати сеньора Картайи, словно высеченный из холодного камня, желтый и безмолвный, желтый и мертвый…

Вернувшись с похорон и забившись на кирпичную галерею, Кармен-Роса смотрела сквозь слезы на цветы во дворике и слушала, как ходит по лавке донья Кармелита. Она едва замечала присутствие Олегарио, который привез на осле воду с реки и бормотал, держа шляпу в руках:

— Добрый вечер, нинья Кармен-Роса! Я разделяю ваше горе.

Отзвонили вечерние колокола, мать и дочь прочитали молитву. Густые тени ложились отдохнуть на изломанный каркас соседнего дома. Донья Кармелита вернулась в лавку за лампой. Олегарио все еще стоял у перил с соломенной шляпой в руках, и его фигура постепенно растворялась в наплывающем мраке.

— Этот город скоро похоронит нас под своими развалинами, Олегарио, — сказала Кармен-Роса после долгого молчания.

— Да, нинья, — ответил Олегарио. — Он похоронит нас.

— Хотя ему уже некого хоронить, Олегарио. Если умер Себастьян — такой сильный, — то что же ожидает нас: тебя, меня и тех немногих, кто еще в силах бродить по улицам?

— Да, нинья, мы все умрем.

— А когда город умирает, разве не рождается другой где-нибудь в иных краях? Как рождаются люди, животные, деревья.

— И города тоже, нинья. Я слышал от шоферов, что, пока умирают Ортис и Парапара, в других местах возникают новые города.

— Где?

— Я не знаю, нинья. Но я видел, как туда едут люди на грузовиках. Говорят, на востоке есть нефть и рядом с нефтью рождаются поселки.

— И тебе никогда не приходило в голову уехать с ними, покинуть эти развалины, помочь строить новый город?

— Зачем, нинья? Я уже старый. И потом я не могу расстаться с вами. Дон Касимиро, царство ему небесное, ничего не сказал мне перед смертью, у него померк разум. Но если бы он мог говорить, я уверен, нинья, он сказал бы мне, чтобы я не оставлял вас одних…

— А как строится новый город, Олегарио?

— Откуда мне знать, нинья.

— Это должно быть чудесно. Возводить дом собственными руками, посреди саванны, где стоят всего три дома. А завтра их будет пять, послезавтра — десять, и затем целый город. Это еще прекраснее, чем сажать деревья в саду.

— Да, нинья, должно быть так.

— Это не то что у нас в Ортисе, Олегарио, где остается только смотреть, как все вокруг рушится. Каждый день падает еще один дом, обваливается еще один потолок… А нефть очень далеко, Олегарио?

— Откуда мне знать, нинья. Это за Валье-де-ла-Паскуа, за Тукупидо, за Сарасой, наверно, в Ансоатеги или в Монагасе, откуда мне знать…