— А Тутанг, что он думает об этих женщинах? — быстро спросила я.

— Он называет их «крашеными куклами», — ответил Ирван и посмотрел на луну. — А о тебе он со мной что-то ни разу не говорил, хотя я видел — на столе у него много журналов с твоими статьями.

Я почувствовала, что краснею, но мы сидели в тени и Ирван, кажется, ничего не заметил. Чтобы переменить тему, я спросила:

— Тутанг любил кого-нибудь? Почему он так сторонится девушек, такой замкнутый?

Ирван улыбнулся и опять посмотрел на серебряный серп луны.

— Может быть, он еще не дошел до того места в учебнике, где сказано, что надо любить девушек. Я как-то разговаривал с ним об этом. Он считает, что пока должен держать свою любовь под контролем разума.

Помолчали немного. Ирван по-прежнему глядел на луну. Мне хотелось знать, о чем он сейчас думает. Наверное, не обо мне, не о Тутанге. Может быть, перед его глазами вставали невинно погибшие люди, он видел их слезы, мучения. Может быть, он думал о нечестности своих товарищей по борьбе. Ведь он хотел вывести их всех на правильный путь, вдохнуть в них веру в свои идеалы.

VIII

Мне трудно описать все быстро сменявшие друг друга события, которые произошли после этого разговора.

У всех нас по-разному сложилась жизнь, каждый пошел по своему пути. Сначала я расскажу об Ирване. После провозглашения независимости он стал работать еще активнее и, как всегда, увлеченно, самозабвенно. Я ему говорила, что он просто помешался на своей политике. Прошло немного времени, и он уже был председателем Совета Народных отрядов армии Западной Явы. Ирван очень уставал, и иногда, я чувствовала, его охватывало отчаяние.

Я хотела помочь ему и не знала как. Я не понимала, что с ним происходит.

— Ати, — взволнованно говорил он, — я люблю нашу страну. Меня радует пробуждение нашей страны. Но чтобы Индонезия стала сильной, нужно действовать, нужно единство воли всей нации. А у нас почти ничего не изменилось.

Мне было больно слышать от Ирвана такие слова. Теперь я любила его еще сильнее. Но он, казалось, этого не замечал: работа, политика будто заслонили его от меня.

Я видела много людей, любящих друг друга. И все они были такими счастливыми в своей любви, не то что мы с Ирваном. У нас все было иначе. Если нам и удавалось встретиться раз в неделю, то Ирван говорил только о политике, о партиях, об армии, о восстаниях.

Потом и мне уже стало неловко заводить разговор о любви, о нашей будущей совместной жизни. Я рассказывала ему о своих статьях, о критике и похвалах редакторов, о Виде, которая все еще писала на меня анонимные письма, о Тутанге. Он очень скоро нашел себе дело по вкусу.

После провозглашения независимости Тутанг с еще большим нетерпением ждал открытия института. Однако его снова постигло разочарование: институт открылся, но для выпускного курса преподавателей не нашли. Он, конечно, был огорчен. Но огорчался он недолго. Тутанг наконец нашел себе подходящее дело. Он переехал в Джакарту, и там друзья вовлекли его в работу. Тутанг пропагандировал в народе научные знания, культуру, переводил книги по психологии. Вскоре он уже стал издателем газеты и журнала.

Смешнее всего было то, что в своем первом журнале он писал о любви. Да, о великой любви великих людей, а не о любви в обычном понимании этого слова. Многое изменилось в жизни Тутанга, но к Ирвану он относился с прежним уважением и продолжал дружить с ним.

IX

Теперь о себе. Многое я уже забыла. Помню только, что дни тогда проходили страшно однообразно. Я почти ни с кем не встречалась. Утром я занималась в школе с учениками, с этими, как я их называла, кандидатами в люди, а после уроков читала книги, которые брала у Тутанга.

Я часто писала короткие письма Ирвану, а иногда длинные — Тутангу. И еще я очень любила переписываться с подругами; они тоже, как и я, занимались литературой. Иногда заходила побеседовать с одним моим знакомым художником, Индрой.

А ко всей политической жизни, к партии, к митингам я стала равнодушна. Раньше я принимала участие в движении работниц, но мне это наскучило. Большеротая Диджах хвасталась, что она вступила в общество Красного Креста. Вида часто организовывала концерты, распространяла билеты, но меня это не привлекало. Мне все было безразлично. Только иногда, под впечатлением какой-нибудь книги, полученной от Тутанга, мне вдруг хотелось сделать что-то необыкновенное, иногда даже хотелось подняться в небо и лететь высоко-высоко.

А то вдруг мне становилось страшно, я боялась, а что если Ирван разлюбит меня, когда поймет, что я равнодушна к тому, что является целью его жизни. Как-то я сказала ему об этом. Он улыбнулся.

— Я все понимаю, Ати. Если ты белого цвета, то зачем перекрашиваться, заставлять себя быть красной, такой, как я? Я не выношу людей, которые занимаются политикой только потому, что это модно. Я тебя понимаю, но и ты должна понять меня.

X

Прошло почти два года после провозглашения республики. Ирван по-прежнему был поглощен политикой. Иногда между ним и руководителями других отрядов возникали конфликты. Это меня очень тревожило.

«Вот люди, — сердилась я. — Нельзя же жить одними чувствами. Когда же мы будем жить, руководствуясь разумом?»

Ирвана вызвали в Джокьякарту. Он мне прислал длинное письмо, рассказывал о боях, которые там были недавно. Я разволновалась, написала Тутангу. Ответ пришел скоро, Тутанг успокаивал меня, говорил, что это только одно из испытаний нашей любви.

В июле пришло письмо от Ирвана из Пурвокерто. Он был там вместе с Джоном и доктором Парно и собирался вскоре снова ехать в Джокьякарту. Он, как всегда, был на самых трудных, самых опасных участках борьбы. Я не стала его отговаривать, потому что слишком хорошо знала Ирвана и его друзей.

XI

Дни мелькали один за другим. Скоро снова пришли голландцы. Но мне теперь, собственно, было все равно, я считала, что в моей жизни это большой роли не сыграет.

Школа Таман Сисва снова была закрыта голландцами. Ученики и учителя теперь сами создавали школы. А я уже не колебалась больше, я твердо решила: надо бросать работу.

Мать поддерживала меня.

— Тебе не надо работать в школе. Ты будешь больше писать, да еще и время свободное будет, — говорила она.

В городе теперь часто слышались выстрелы. Говорили, что много убитых. И я записывала в своей тетради: «На днях убили юношу, затем старика втрое старше его, женщину, ребенка, только научившегося ходить, потом еще одного грудного ребенка».

Я писала и думала: «Неужели и это не последние жертвы?»

XII

Так прошло два месяца. На третий месяц меня стали спрашивать, почему я не работаю. Сначала только спрашивали, потом стали требовать и наконец перешли к угрозам.

Мать перепугалась, да и мне эти угрозы уже порядком надоели. Я снова стала работать в школе. Из старых преподавателей здесь уже никого не было.

Бывшего директора школы пака[19] Митро, близкого друга Ирвана, арестовали голландцы. Теперь директором школы была назначена некая мужеподобная особа с почерневшими от курения зубами. С паком Митро ее и сравнивать нельзя. Ее познания в математике, естествознании и других науках были так ничтожны! Да и к людям у нее никакого подхода не было, она совсем не разбиралась в них. Судила о человеке по одежде, по положению.

Как-то я у нее спросила, что она больше всего ценит в людях. В ответ она только кисло улыбнулась, как будто у нее болели зубы.

А когда я поближе познакомилась с другими моими товарищами по работе, я поразилась, сколько времени у них уходит на пустую болтовню. Говорили они только о повышении жалованья, о поездке в Джакарту, о распределении новой одежды.

А когда они шумной компанией возвращались из школы и направлялись в магазин по распределению товаров, мне казалось, что это идут не люди, а пустые костюмы.