Кто-то робко постучался. Исти открыла дверь и увидела Хаю. В руках у нее был сверток.

— Это ты, Хая? Откуда ты? Что с тобой? — спрашивала Исти, глядя в ее опухшие от слез глаза.

Хая ничего не ответила, только крепко прижалась к Исти и горько заплакала.

— Да что же с тобой, Хая? — опять опросила Исти и стала гладить девочку по волосам.

— Госпожа, я не могу больше ходить в школу. Мама у меня умерла, когда я училась во втором классе, а три дня назад голландцы убили папу и сожгли наш дом. Теперь у меня никого нет. Я больше не приду в школу. Я пойду вместе с паком Хамбали. А это вам, — девочка протянула Исти сверток.

— Как? Ты хочешь идти вместе с паком Хамбали? Не ходи. Живи у меня. Ведь пак Хамбали все время в лесу, его постоянно преследуют. Тебе там будет плохо, — говорила Исти, обнимая девочку и вытирая текущие ручьем слезы.

— Нет, госпожа. Пак Хамбали обещал все время брать меня с собой. А по ночам после боев он будет обучать меня всему, чему учат в школе. Сейчас он ждет меня в своем штабе, я там была все эти три дня, а ночью мы уйдем отсюда. Соседи говорят, что сегодня утром приходили солдаты из города и искали меня. Я боюсь долго оставаться в городе. Здесь, в свертке, письмо от пака Хамбали. До свиданья, госпожа. — Она снова прильнула к Исти.

— Хая, послушайся меня. Не уходи в лес. Ты же не сможешь все время быть вместе с паком Хамбали! — Исти все еще надеялась уговорить девочку.

— Пак Хамбали очень добр ко мне. Он огорчится, если я не приду. До свиданья, госпожа. — Она вытерла слезы и вышла. Исти печально смотрела ей вслед.

Только вечером, при свете лампы, Исти распечатала красный сильно помятый конверт. Весь день она думала о Хае. Ведь эта девочка потеряла родителей, а теперь ей пришлось оставить и школу, занятия, своих подруг. Еще одна жертва ожесточенной борьбы. Исти раскрыла письмо.

Последнее воскресенье марта. Только что у Исти была Имми, которая сообщила, что ее, Имми, и госпожу Ахмад подозревают и уже вызывали на допрос.

— Будь осторожна и ты, Ис, — сказала Имми и улыбнулась; при этом на ее щеках резко обозначились морщины. Как и все девушки в ее возрасте, она страшно любила давать советы и читать нравоучения.

Исти вспомнила о ящике с письмами и пошла в свою комнату. В соседней комнате мать сидела за шитьем и ворчала.

— Когда же ты кончишь шить свой саронг? Уже несколько месяцев шьешь. Как ты будешь вести хозяйство, просто не представляю. Ты и на женщину-то не похожа. А мать хочет, чтобы ты была хорошей хозяйкой.

Исти прислушалась. Кажется, опять нравоучение, одно из ее ежедневных нравоучений. Исти уже научилась не обращать на них внимания. Она стала отбирать письма, которые, как ей казалось, могли вызвать подозрения. Исти знала, что мать сердится на нее, потому что она приготовила плохой ужин для Кусны. А Кусна обязательно придет сегодня вечером.

Исти не умела хорошо готовить, просто она не могла и не хотела тратить на это столько времени. Немного хуже, немного лучше, думала она, какая разница? Кус сам виноват. Почему он выбрал себе в невесты писательницу, а не повариху или кружевницу?

Исти зажгла хворост.

Письма Хамбали теперь держать опасно. Исти слышала, что в последнее время все чаще стали арестовывать людей, подозреваемых в связях с партизанами. Особенно боялась мать Исти. Она страшно пугалась, когда Исти заводила разговор о тех людях в горах, ведь разговоры об этом, без конца повторяла она, ни к чему хорошему не приводят.

Исти собрала письма, записала все числа их получения и подожгла. Огонь жадно набросился на письма, в которых человек рассказывал о своей нелегкой жизни, о страданиях и ранах.

«Наша жизнь — это не представление на сцене, в ней нельзя быть только зрителем, надо быть участником, принимать решения и осуществлять их». Пламя становилось все меньше и меньше и наконец потухло. Осталась только небольшая горстка черного пепла.

Обычно он сидел под буковым деревом, сплошь усыпанным мелкими цветами, о чем-то думал или читал — чаще всего какую-нибудь несложную книгу, иногда даже книгу для чтения шестого класса народной школы.

По характеру он был нелюдим, ему становилось не по себе, когда на него обращали внимание, да и сам он не проявлял интереса к другим людям.

Звали его Нурсеван, родом он был с Суматры, но о Суматре он почти не вспоминал. Когда разговор заходил о его возрасте, Нурсеван не пытался, как теперь делают многие девушки и молодые люди, сбавить себе годы, не стремился казаться моложе. Он просто, без всякой рисовки отвечал, что ему уже двадцать шесть лет. Это, конечно, солидный возраст, во всяком случае для того, чтобы уже по-взрослому смотреть на жизнь и не пугаться слова «любовь».

Тем не менее, когда речь заходила о любви, он всегда страшно смущался. Говорят, что он уже три раза влюблялся, писал своим девушкам любовные письма, но каждый раз это была любовь без взаимности.

Как-то мы сидели с ним вечером под его буковым деревом, и я попросил рассказать об этих девушках.

— С первой девушкой, — начал он, — я познакомился на улице. Она все смотрела на меня и улыбалась. Я решил, что понравился ей, и, когда пришел домой, не долго думая, написал ей длинное любовное послание, предлагая руку и сердце. Ответа не было. Потом я узнал от моей сестренки Мари, что девушка эта была здесь проездом и через неделю после нашей встречи уехала к себе на Суматру.

Вторую девушку я повстречал в театре. У нас случайно оказались рядом места. Она сидела очень близко, так что ее жакет касался моего пиджака. До сих пор помню ее бархатный голос, тихий смех и большие черные глаза, обращенные на меня. Волосы у нее вились на висках. Дома я долго не мог уснуть. Потом я узнал ее адрес и снова написал письмо. Она ответила, что через три месяца выходит замуж за какого-то надзирателя.