Я уже начал разочаровываться в любви. Я не понимал, как же еще можно объяснить девушке свои чувства. И как я завидовал тогда этому надзирателю!

С третьей девушкой я познакомился на собрании вскоре после провозглашения независимости. Она села рядом со мной. Мы разговорились. Девушка, между прочим, сообщила, что ее прислала сюда рабочая организация. И когда я спросил, почему же она делегат рабочей, а не женской организации, она очень удивилась и ответила:

— А какая разница между женщинами и мужчинами? Неужели нам обязательно нужно создавать свою женскую организацию, которая занималась бы только женскими делами? Мужчины должны смотреть на женщин как на равных себе. Я никогда не вступала ни в какие женские организации, потому что борьба за равноправие женщин — это еще не все, есть вещи поважнее.

Я согласился с ней. Помню, на этом собрании она была очень активна, выступала больше всех.

После собрания я пошел ее провожать, и даже по дороге домой она все говорила о том, что обсуждалось на собрании. С этого времени мы стали часто встречаться. Она была очень веселая, но вспыльчивая.

А кончилось наше знакомство так же, как и с первыми двумя. Пожалуй, даже еще печальнее. Ведь это был третий отказ. Как-то она сказала:

— Я не могу отдать предпочтение какому-нибудь одному мужчине, это противоречит моим представлениям о равноправии женщины и мужчины. Как со своими подружками, так и с молодыми людьми я могу смеяться, болтать, дурачиться. И если я часто встречаюсь с каким-нибудь молодым человеком, это еще совсем не значит, что я его люблю. Если каждое знакомство женщины с мужчиной будет кончаться любовью, тогда мы никогда не добьемся равноправия.

Это был удар, после которого я потерял всякую надежду на любовь женщины. Но это все в прошлом, не стоит даже вспоминать об этом. Я не хочу иметь ничего общего с женщинами, я ненавижу их.

II

У Нурсевана не было и друзей. Он как-то всегда отстранялся от тех, кто хотел с ним сблизиться. И чем дальше, тем больше он замыкался в себе.

— Где бы найти такую работу, чтобы не встречаться с женщинами, Рус? — спросил он меня однажды.

— А зачем тебе это? Ведь все зависит от нас самих. Ты можешь встречаться с ними каждый день, но если ты не будешь обращать на них внимания, таких историй с тобой уже не повторится, — ответил я.

Он на минуту задумался.

— А что, если пойти в армию?

— Тебе? В армию? Ты, такой слабый, хочешь идти в армию? — удивился я. — Как тебе это в голову пришло? И потом, разве ты не знаешь, что женщины никого так не любят, как военных, и охотнее всего выходят за них замуж?

— Да нет, — сказал он. — Я имею в виду не просто армию, а фронт, передовую.

— Передовую?.. А разве ты не слышал, что многие фронтовики имеют по две, по четыре жены? Значит, и там есть женщины.

Нурсеван вздохнул и наступил на цветок, опавший с дерева.

III

Потом я долгое время ничего не слышал о Нурсеване — я уехал в Джокьякарту, мне нужно было продолжать учебу. До первого наступления голландцев на Западной Яве я получил от него два или три письма, он сообщал, что живет по-старому, ни с кем не дружит. «Я не люблю политики, — писал он, — какой смысл вступать в эти партии, ведь все они похожи одна на другую. А ты, наверно, увлекаешься политикой, Рус?» — спрашивал он.

Когда голландцы перешли в наступление, связь с Западной Явой была прервана, и я долго не получал от Нурсевана никаких известий. Я уже подумывал: может быть, Нурсеван перешел на сторону голландцев, вступил в их армию?.. Мне припомнилось, как он неодобрительно отозвался однажды о тех, кто поддерживает революционную борьбу в стране.

Но постепенно я стал забывать о нем, ведь близкими друзьями мы никогда не были.

А обстановка тем временем все накалялась. Мой брат Херман вступил в ТРИП[22]. Продукты дорожали, жизнь становилась все труднее, и мне вдруг страшно захотелось вернуться домой. Я скучал по матери, по отцу, а особенно по своей младшей сестренке. И я решил вернуться.

Когда эвакуационная армия наводнила Джокьякарту, в городе появились ребята с Западной Явы. Многих из них я знал, но мне было почему-то грустно смотреть на них. Как-то я встретил своего знакомого, Амата.

— Ты где живешь, Мат? — спросил я.

— Где живу?.. — повторил он и посмотрел на свои разбитые ботинки. — Ты сам, наверное, знаешь, какое наше положение. Вот нас всех эвакуировали сюда, а здесь тоже не сладко. Всю одежду, которая хоть на что-то годилась, продал. Где живу, спрашиваешь? Где придется. Трудно нам, конечно, но и всей нашей армии сейчас нелегко. Так что нечего жаловаться.

Я не стал его больше расспрашивать. Я знал, что дома в свое время ему жилось хорошо, он был сыном управляющего одного из районов на Западной Яве. Может быть, отец его перешел на сторону голландцев и живет припеваючи, а сын вот мучается здесь.

— А я тут у дяди живу, — сказал я. — Хочешь, зайдем ко мне? Ты не голоден?

— Да, голоден, — просто ответил он.

Я пригласил его в дом дяди, и он весь вечер рассказывал мне о своих злоключениях. Я спросил о Нурсеване. Чем он занимается сейчас? Наверно, все работает на старом месте?

— Он не захотел эвакуироваться вместе с нами, — сказал Амат, — остался партизанить там, на Западной Яве.

— Что? — удивился я. — Как ты сказал? Не захотел эвакуироваться?

— Да. Ведь он тоже был в партизанах, но только эвакуироваться не стал.

Амат ушел, но то, что он сказал о Нурсеване, еще долго не выходило у меня из головы. Как мне хотелось поскорее вернуться домой, увидеть все своими глазами, встретить друзей!

IV

Долгое время Джокьякарта подвергалась бомбардировке. А когда бомбежки кончились, я вместе с дядей возвратился на самолете на Западную Яву. Я снова был дома, с матерью, с моей любимой сестренкой Варни. Дома почти ничего не изменилось.

Я все время думал о Нурсеване. Почему Нурсеван ушел в партизаны? Ведь он казался таким безвольным, ему ни до чего не было дела.

После заключения перемирия, когда всем было разрешено вернуться домой, Нурсеван тоже вернулся. Он был ранен в руку, и доктора говорили, что необходима операция. Мне не терпелось навестить его, узнать о его здоровье. Я поспешил к нему. Нурсеван лежал в постели. Лицо у него было совсем черное от загара.

Нурсеван смущенно улыбнулся и протянул мне левую руку. Он был явно рад моему приходу. Мы пожали друг другу руки, и он стал рассказывать о себе.

— Знаешь, я просто не мог сидеть дома. Я не хотел сотрудничать с голландцами и не мог спокойно смотреть на все, что тут творилось. Ведь человек не может чувствовать себя свободным, если видит, как унижают и притесняют его соотечественников. Мне наконец стало понятно, почему мы так упорно боремся за независимость. Теперь и я должен был выбрать: или жить в городе, где хозяйничают голландцы, или идти в лес и терпеть голод и холод. Я выбрал последнее. Пусть голодный, но свободный!

Помнишь, раньше я никогда не говорил о таких вещах, как свобода и прочее. И читать об этом не любил. А теперь я взял с собой в лес массу книг, в которых говорилось о политике. Все свободное время читал.

Помнишь, ты мне как-то приносил книгу, там еще шла речь о действительной и мнимой победе? Так вот, в лесу тоже были люди, которые боролись за действительную победу, но были и такие, которые хотели только иллюзии победы, только маленьких побед для себя. Мне были неприятны эти люди, но я не хотел разоблачать их. Ведь рано или поздно все раскрывается само собой. А я просто посмотрю со стороны.

Ты знаешь Ганду, бывшего руководителя Бантенга[23], того, что любил читать изречения из корана? Так вот он и был главарем тех, кто хотел победы только для себя. Ему очень нравилось ходить у них в начальниках. Этот Ганда даже в лесу не голодал; однажды он нам признался, что здесь ему живется не хуже, чем в городе, когда он работал служащим. А уж как он носился с этими ящиками, которые ему присылали из города! Продуктов у него был целый склад.