Март 1949 г.

Исти, я еще раз пишу тебе. Тебе уже, наверно, наскучили мои пространные письма. Извини, но я не могу писать тебе коротко. Никак не получается. Я очень многое должен написать тебе.

Исти, вот уже неделя, как я здесь, рядом с тобой. Мне было очень тяжело, когда меня вызвали в Джокьякарту, я выполнил приказ политических руководителей страны. Но как это ни было трудно, я все же вернулся сюда, снова проделал этот длинный путь с переправой через реку Сераю. Моя раненая нога болела от ходьбы, а во время боев приходилось бегать, подбадривать солдат моего отряда, они уже начали поддаваться панике. Обо всем этом я должен написать тебе, хотя мой рассказ может превратиться в длинную повесть и растянется на несколько писем.

Исти, помнишь, раньше мы с тобой спорили, надо ли поддерживать политику нашего правительства. Ты была за поддержку, а я против.

Да, ты тогда защищала эту политику переговоров, которая уже, собственно, стала политикой компромиссов.

Ты говорила: «Мы ведем переговоры для того, чтобы нас не уничтожили. Мы бедны, у нас ничего нет. Надо же как-то избежать кровопролития!»

И что же получилось теперь, Исти? Ты говорила, что, если мы не пойдем на переговоры, нас уничтожат, и вот переговоры состоялись, а мы по-прежнему вынуждены вести жестокую партизанскую войну.

Ты говорила, что нам необходима моральная самозащита. Как видишь, на одной морали, без материальной поддержки далеко не уедешь. У нас еще будет много трудностей впереди, у меня — в горах, у тебя — в городе.

Исти, я раньше уже писал тебе о том, чего добилось наше правительство. Если в результате Лингаджатского соглашения[20] мы потеряли тридцать процентов (может, и больше) завоеванной нами свободы, то в результате ответной ноты республики мы потеряли еще десять процентов, а речь и письмо Сутана Шарира в Генеральную комиссию уменьшили ее еще на десять процентов. Вот теперь и посчитаем, что у нас осталось. А осталось у нас ровно половина того, что мы завоевали. Разве можно считать нашу страну независимой? В лучшем случае это доминион. Может быть, новый кабинет аннулирует это соглашение, а впрочем, кто его знает!

Исти, я пишу это письмо в то время, когда важные господа из военной полиции начали преследовать и расстреливать непослушных «красных ребят». Я помню, как ты смеялась, называла нас «коммунистами с окраины».

Ты была идеалисткой. Ты хотела жить, витая в облаках, в то время когда твой народ стонет от гнета и ничего не получает, кроме многообещающих речей.

Но, Исти, это все в прошлом. Ренвиль тоже позади, выбор сделан. Нам остается только партизанить в горах. Исти, я думал, что ты все такая же идеалистка, как и раньше. Помнишь, как мы спорили о твоих стихах. Ты всегда писала о чем-то возвышенном — о луне, звездах, нимфах, о боге, о рае. А я хотел, чтобы в стихах чувствовалась твоя любовь к родине, к своему народу.

Я не видел этого, и меня это огорчало. Но вот вчера… вчера, когда мы с Ридваном сидели и беседовали у костра, к нам пришли крестьяне. Они, как обычно, принесли нам продукты, бумагу, ленты для пишущих машинок, журналы и газеты. Я решил просмотреть журналы. Признаюсь, последнее время я редко вспоминал о тебе. И ты не сердись. После того как мы расстались, Исти, я думал, что больше мы никогда не будем вместе, и я начал забывать тебя. Между нами как бы опустился черный занавес. Однако я снова живо вспомнил тебя, как только в одном из журналов увидел твою фамилию, набранную крупным шрифтом. Конечно, я прочитал твой рассказ. Я ведь думал, что ты нисколько не изменилась, что ты так и осталась человеком не от мира сего. Но теперь, когда я прочитал этот и другие твои рассказы, я понял: так может писать только человек, который знает жизнь, который борется за нашу революцию.

Да, Исти, ведь я, признаюсь, думал, что такой рядовой писатель, как ты, не может подняться до больших политических и государственных вопросов. Я полагал, что такой писатель может творить только для себя, ради славы, что его не трогают страдания простого народа, его борьба, что он не чувствует, как унижают его страну. Я был убежден, что писатель вообще не способен вести за собой людей.

Но, Исти, это только так представлялось мне раньше. Вчера вечером я понял, как это неверно. Ведь я до сих пор нахожусь под впечатлением того, что ты писала о революционных потрясениях в стране, о мобилизации всех революционных сил, о жертвах во имя чистых и благородных идеалов. Я побежден. Я побежден твоей способностью призывать и мобилизовать людей на борьбу, а если потребуется, и на самопожертвование во имя ее идеалов.

Исти, вот здесь, в горах, я обучаю солдат искусству ведения боя и чувствую, что приношу пользу родине. «Но нас ведь немного, — думал я. — Сколько еще пассивных людей, равнодушных к нашей борьбе!»

Теперь, когда я прочел твои рассказы, я понял, что мы не одиноки.

Вот, например, ты пишешь об Армахе, торговце хворостом, которого убили голландцы. Да, Исти, революцию совершают такие простые люди, как этот Армах.

Очень жаль, что тебя нет среди нас и ты не можешь увидеть, как мы боремся и как нам порой бывает трудно. Ты могла бы собрать здесь огромный материал, его хватило бы на несколько толстых томов революционной хроники.

Жаль, Исти, что ты все еще живешь в роскоши, под крылышком своей матери, которая слишком тебя любит. Эта ее чрезмерная любовь порой отгораживает тебя от большой, настоящей жизни. Жаль, что ты не можешь попробовать нашей грубой пищи, испытать на себе укусы комаров; жаль, что твоим ногам незнакомы острые камни горных троп. Но как бы там ни было, я желаю тебе успехов в работе.

Я прочел твои рассказы нашим партизанам, чтобы они знали, что мы не одиноки, что страдаем не только мы, но и другие люди, такие, как этот бедняга Армах. Ты должна знать, что с каждым днем растет наша уверенность и воля к победе.

Я слышал от твоей ученицы, что ты похудела и не совсем здорова. Не надо болеть, Исти. Твоя болезнь очень печалит тех, кто борется за революцию.

И последнее, что я хочу написать тебе: не говори своей матери, что я здесь и что писал тебе. Я еще помню ее слова: «Не хочу отдавать свою дочь за простого солдата, любой чиновник зарабатывает больше него».

Так не пугай ее тем, что я здесь. Скажи, что я пропал без вести, пусть она не волнуется за свою дочь, ей не грозит опасность стать женой солдата. Но черный занавес между нами все же поднимется, верно?

Вот и все, Исти. Ридван, который раньше тоже был в нашей компании «коммунистов с окраины», здоров. Привет Имми и твоему старому дереву от

Хамбали.