Паллези собирался набить трубку и сосредоточенно растирал щепотку табака между большим и указательным пальцами.

— Я-то знаю, что делать, давно знаю. И тебе известно мое мнение. Только вы, точно так же как и они, ничего не хотите понять. Но они-то на этом хоть выгадывают…

— Что ты хочешь сказать? — спросил Ренцони. Остальные рабочие, собравшиеся вокруг огня, стояли кто лицом, кто спиной к ним и молча слушали.

Куинто зажег трубку и отвечал:

— Послушайте, что я вам расскажу. На днях не успел я проснуться, как жена поставила передо мной проблему борьбы с мышами. По ее словам, в доме завелась мышь и не давала спать. Она пробовала ставить мышеловку, но хитрая тварь каждый раз съедала приманку и уходила целехонька. И как раз когда жена мне это рассказывала, дочка вдруг говорит: «Мама, я слышала, как она сейчас скреблась. Давай-ка отодвинем комод!» Как только мы взялись за комод, мышь выскочила, и дочка прикончила ее метлой.

— Что ты хочешь сказать? — повторил Ренцони.

Куинто улыбнулся. В его горящем взгляде светилась обычная доброта. Он был уже не молод, а казался юношей, который, не скрывая удовольствия, потешается над старым тяжелодумом.

— Это, конечно, притча. Разве ты никогда не бывал в церкви? Еще немного, и твой Турати, который так усердно ратует за неуклонное соблюдение законности, посоветует тебе почаще слушать мессу.

Но ни Ренцони, ни кто-либо другой из присутствующих не успели ответить Паллези. Появился инженер и одновременно с этим прекратился дождь.

— За работу, ребята! — сказал инженер. — За работу!

— Да помните, — закричал Мадии так, что его было слышно не только под навесом, но и на всей строительной площадке, — что полчаса уже прошло!

— Нет, — вмешался инженер. — Будем считать, что вы их отработали. Главное — дружно начать неделю и не забывать, что в субботу мы должны взяться за кровельные работы.

— Если позволит погода, — отозвался Ренцони — а то ее нынче не разберешь. Вдруг налетит буря, а потом сразу прояснится, как летом; то тепло, как в марте, то мороз!

Метелло вместе, с каменщиками своей бригады направился к своему участку. Он заметил, как Паллези добродушно подтолкнул Ренцони. Потом видел его спину, когда тот поднимался по лестнице соседнего здания. Они проработали почти два часа. Было около десяти, может быть, четверть одиннадцатого. Метелло опустил свою кельму в известковый раствор, как вдруг услышал длившийся всего какую-нибудь долю секунды страшный вопль, тотчас же заглушенный звуком падающего на мостовую тела. Куинто Паллези сорвался с лесов. Через несколько минут его подняли и, поддерживая затылок, положили на еще не навешенную дверь. Кровь сочилась у него откуда-то из-под волос, стекала на лоб и заливала все лицо; ее не успевали отирать. Взгляд оставался все таким же блестящим, живым, и было в нем, казалось, больше гнева, чем боли.

Паллези тяжело дышал и, когда сдвинули его ноги, вскрикнул. Голос его прерывался.

— Перила подались… я не сумел удержаться…

Опустившись на колени, Метелло поддерживал его голову и вытирал кровь со лба. По другую сторону стоял инженер.

— Нет, я вас не виню, — задыхаясь говорил Куинто. — Я никого не виню… Дерево намокло… или, может, подалось на стыке… Я сам должен был смотреть… шкура-то моя!

Он заскрежетал зубами от боли, повернул голову и встретился взглядом с Метелло. На его лице появилось подобие улыбки:

— Видал, какое дело? Так мы и не успели узнать друг друга. Как же это?.. — Он говорил все более отрывисто, с трудом переводя дыхание. — Если б не дождь… Я еще поскользнулся… Было бы сухо, я бы удержался за что-нибудь… — Он начал метаться. — Отнесите меня скорее в больницу!

— Уже пошли за Мизерикордией[30], не волнуйся! — повторял инженер, лицо которого стало землистым, а глаза увлажнились.

— Сходите ко мне домой, сейчас же, сейчас! Пусть все они придут в больницу… И дети тоже, прошу вас! Арманда, Эрсилия и маленький Карло… пусть он тоже придет! Все трое, жена и двое детей… Арманда, Эрсилия, Карло… Арманда, Эрсилия… Merde les généraux…[31]

Он начал бредить.

Глава VIII

Наступает такое время, когда дни все ускоряют свой бег, даже если они наполнены бесконечным ожиданием, страданиями разлуки и радостями, потрясающими сердце. Потому что жизнь наша принимает иное течение.

Когда Метелло впервые увидел Эрсилию, она своими косичками, наивным выражением лица и глаз еще напоминала школьницу. На похоронах отца ее темные волосы были покрыты черной вуалью. Длинноногая девочка в увеличивавшей ее рост юбке, доходившей до щиколоток, вела под руку мать и в то же время не спускала глаз с младшего брата, мальчика лет пятнадцати. Был ноябрь 1897 года. Стояли суровые холода. Метелло вспоминал потом, как он мерз в своем выходном костюме, в рубашке с тугим крахмальным воротничком, подпиравшим ему подбородок, с непокрытой головой: шляпу он держал в руках. Вдоль бульваров дул сильный ветер, который гнал опавшие листья впереди похоронной процессии. За гробом несли черное знамя анархистов, красный флаг социалистов (несмотря на политические разногласия) и знамя Палаты труда. Ведь хоронили коммунара, каменщика, которого любили и уважали все, кто знал его на работе или в личной жизни. Но люди, шедшие за гробом, невольно отвлекались от мыслей о покойном, они думали о том, что из-за знамен им не избежать встречи с солдатами, которые того и гляди появятся из какого-нибудь переулка.

Знамена на похоронах не были вызовом властям со стороны анархистов или социалистов: Паллези сам просил об этом. Когда его доставили в больницу, он сказал, прощаясь с товарищами:

— Похороните меня со знаменами. Да здравствует Кафьеро!

Потом он попросил, чтобы дети подошли к нему.

— Помните, что ваша мать всегда была для меня законной женой, хоть мы и не венчались.

— Я знаю, папа. Это было против твоих убеждений, — ответила Эрсилия.

Метелло стоял рядом и смотрел на нее. Она казалась одновременно и школьницей, повторяющей заученный урок, и взрослой женщиной, которая старается успокоить умирающего отца и, быть может, даже читает про себя молитву.

Он смотрел на нее и на похоронах. Она шла всего в нескольких шагах впереди него, когда внезапно, хотя все знали, что это должно произойти, раздался звук трубы и появился отряд солдат, которые сразу же дали залп в воздух. Началась паника. Кучер не смог совладать с испуганными лошадьми, похоронные дроги вырвались из толпы и куда-то умчались. На следующий день стало известно, что на бульваре дроги столкнулись с омнибусом и крышка гроба свалилась на мостовую.

Одни лишь знамена остались невредимы: знаменосцы, прикрываемые товарищами, сразу же вынесли их из свалки, и вскоре шелковые полотнища развевались уже где-то вдали. А Метелло с несколькими друзьями Паллези пришлось провести ночь в полиции.

Полицейский комиссар, который их допрашивал, «не был душегубом» — изредка попадались и такие. Он не стал искать их фамилии в черных списках и отпустил всех задержанных на рассвете, чтобы те, у кого была работа, не опоздали к началу.

Эрсилия ждала Метелло у строительной площадки. На мостовой еще сохранилось темное пятно — это была кровь ее отца. Увидев Метелло, девушка сделала несколько шагов ему навстречу и протянула руку.

— Спасибо вам за собранные деньги и за все. Я уже рассказала всем, что инженер пожертвовал сто лир.

— На сколько же времени вам хватит этих денег?

Нет, Эрсилия не была уже девочкой, фигура у нее была хорошо развитая, а взгляд грустный, но гордый.

— Надеюсь, до тех пор, пока они будут нам необходимы, — отвечала Эрсилия. Ее улыбка никак не противоречила постигшему ее горю. Метелло пришлось сделать над собой усилие и повторить себе, что это дочь его старшего товарища, который только что погиб, чтобы заставить себя не смотреть на нее глазами мужчины и не перевести разговор на другую тему.