— Стой, Салани! — закричал Дель Буоно. — Ты себя погубишь!

Но не эти слова и не голос рассудка остановили Метелло, а два солдата, схватившие его за руки. Они были одних лет с ним и в такой же форме, какую он носил всего месяц назад. Рванувшись, Метелло сделал вид, что собирается ударить одного из них. Этого оказалось достаточно, чтобы очутиться на свободе и бежать. Он мчался до самой площади Гольдони, где встретил работниц табачной фабрики, разбежавшихся при появлении солдат. Женщины набросились на него с расспросами.

— Задержали Миранду? Несчастная! Кончится тем, что ее сошлют, так же как ее отца. А Дель Буоно?

— Возможно, что и он арестован, — сказал Метелло.

— Что же теперь делать? Ведь Пешетти сейчас в Риме.

Здесь собрались наименее решительные, те, которым недоставало смелости и боевого духа; поэтому-то они и бежали. Но справедливости ради надо сказать, что всех этих женщин после работы ждали домашние дела: каждой надо было растопить плиту и утереть носы детям.

В глубине виа дель Моро показался небольшой отряд солдат. Экипажи и омнибусы остановились, люди теснились на тротуары, стараясь сделаться как можно незаметнее. Толпа работниц снова начала разбегаться — кто кинулся к мосту Каррайа, кто в переулки. Одна из работниц с разбегу налетела на Метелло сзади, и он, чтобы не упасть, инстинктивно схватил ее за руку.

— Пусти сейчас же! — закричала она.

Так они оказались рядом и одновременно свернули на набережную Арно. Тут только Метелло разглядел ее — это была молодая женщина с черными как смоль косами, уложенными короной вокруг головы, с открытым лбом и золотистыми глазами. На набережной под одним из фонарей спутница Метелло на мгновение остановилась, чтобы перевести дух, и улыбнулась. У нее было усталое, изможденное лицо, но его освещали необыкновенные глаза. Небольшой, но все же заметный шрам, начинавшийся под носом и наполовину рассекавший губу, чуточку портил ее и в то же время придавал какую-то особую прелесть. Теперь она смеялась своему испугу. Зубы у нее были чудесные — белые и ровные, один к одному. Было ей лет двадцать, а может, и меньше. Она дотронулась до его руки.

— Смотрите, как я замерзла! — сказала она и спросила: — А вы чей жених? Я что-то ни разу не видела вас у ворот нашей фабрики.

— Я пришел с Дель Буоно, — ответил Метелло.

— Ах, простите! — воскликнула она и засмеялась. Метелло показалось, что его глупая оговорка сблизила их, заставила почувствовать себя старыми друзьями. — Значит, вы жених Дель Буоно! Вот так ответ!

— Я — каменщик.

— Ну, знаете! — снова воскликнула она. — С этим ремеслом сегодня сыт, а завтра клади зубы на полку.

— Почему же, — возразил Метелло, — если есть работа…

— Знаю, знаю… ответила она, отходя от парапета, на который опиралась, и пошла вперед.

— Можно вас проводить? — спросил Метелло.

— Никто вас, кажется, не гонит. Я живу в Сан-Фредиано. Если это вам по пути, идемте вместе.

Все пути в этот момент были одинаково хороши для Метелло, и особенно те, которые вели в Сан-Фредиано. Когда они вышли на мост Каррайа, она спросила:

— Вы живете где-нибудь поблизости?

— Нет, я живу на виа Сант-Антонио.

— Вот оно что! Значит, вы провожаете меня специально, чтобы поухаживать! — она улыбнулась и посмотрела на него в упор. — Ведь я табачница, вам это известно?

— Известно, — ответил он. — Именно поэтому…

— Что поэтому?

— Табачницы не особенно смущаются, если их видят с мужчинами.

— В этом еще нет ничего плохого.

Они шли по виа де Серральи, и она спросила:

— А какие у вас намерения?

— Клянусь вам, самые серьезные!

— Браво! — воскликнула она.

На углу Борго Стелла она остановилась.

— Вы и в самом деле хотите меня провожать до дому?

— Мне достаточно было б знать, что мы еще увидимся. Ну хотя бы завтра вечером.

Она звонко рассмеялась, легонько толкнула его в грудь и сказала с ласковой усмешкой:

— Глупый! На мне нет обручального кольца, потому что оно в ломбарде. Мой муж — каменщик. Видите, какое совпадение! Он всю зиму не мог разделаться с воспалением легких и после болезни сильно ослаб. Но если б он увидел нас вместе около дома — ну и влетело бы мне! Да и вам тоже. Вы драться умеете?

Метелло был скорее удивлен, чем разочарован, и не сразу нашелся что ответить.

Она снова улыбнулась и спросила:

— Вы что же, и руки не хотите подать?

Когда они пожали друг другу руки и он не сумел сказать ничего, кроме «Всего хорошего!», она ответила сладчайшим голосом, полным ехидства и обидной пренебрежительности:

— Всего хорошего! Приятных сновидений!

И лишь тогда Метелло — такой же простолюдин и флорентиец, как она, — сумел оставить за собой последнее слово:

— Приятными они могли бы быть только рядом с тобой, красотка!

Она пустилась бегом, унося с собой звонкий смех, и исчезла за поворотом на площадь Кармине.

Он остался один и пошел назад, покачивая головой и усмехаясь, и только у самого моста вспомнил, что ему следовало бы поинтересоваться судьбой Дель Буоно. Осторожно обойдя вокруг дома, где помещалась Палата труда, и убедившись, что он не оцеплен, Метелло поднялся наверх. Дель Буоно сидел за своим столом, окруженный работницами табачной фабрики, и писал протест против незаконных действий властей, арестовавших Миранду и двух других работниц. К тому времени даже среди сочувствующих рабочим владельцев типографий уже не оставалось ни одного, кто не потребовал бы от Дель Буоно денег вперед. Поэтому работницы сразу стали собирать деньги, чтобы в ту же ночь напечатать листовку протеста. Метелло порылся в карманах и пожертвовал двадцать чентезимо.

И вот в конце концов, после долгих хождений от одной строительной площадки к другой, благодаря настойчивости и бесконечным напоминаниям о себе Метелло снова очутился на лесах. Главное было вернуться, хотя бы ненадолго, в бригаду какой-нибудь строительной конторы, чтобы затем его брали всякий раз, как будет работа. Это была та же строительная контора, куда восемь лет назад он поступил чернорабочим. Теперь она получила подряд на строительство домов в районе Ромито. Рабочих нанимал сам подрядчик вместе с десятником. Он же руководил работами и потому помнил Метелло или сделал вид, что помнит, и тут же принял его каменщиком.

— Можешь заниматься политикой, если ты из тех, кто ею интересуется, только — подальше от стройки! Ты же знаешь, что у нас надо работать в полную силу, а не то держать не станем, — сказал ему подрядчик инженер Бадолати. — Договорились?

Это был уже немолодой человек, высокий, тощий, с лысеющим лбом, шляпа у него всегда была сбита на затылок. Бадолати не был «кровопийцей». Он с утра до вечера проводил время на лесах и знал цену труду. Когда, бывало, подведут под крышу очередной дом, он устраивал торжественный обед, сам садился во главе стола и выставлял столько вина, что при желании можно было напиться как следует. В люди он выбился из низов и, как говорили, стал теперь крупным домовладельцем. И действительно, у него было множество домов в городе, вилла на берегу моря и такое большое имение в Казентино, что земли в нем хватило бы на двадцать крестьянских семей. А может, и больше! Отец Бадолати был десятником, многие старики его знали, и память о нем не особенно способствовала популярности его сына. Старый Бадолати нажил состояние на строительных работах в новом центре города, где получал львиную долю всех подрядов.

И все благодаря жене, говорили люди, благодаря ее связям в городском управлении. Недаром ее девичья фамилия была Николини.

Правда, жена его принадлежала к очень отдаленной ветви этого знатного рода, утратившей право на фамильный герб. А возможно, и вовсе родилась от какой-нибудь служанки и только потом ее удочерили. Однако все это не мешало людям относиться с уважением к инженеру Бадолати. Его десятники обычно были куда хуже, чем он сам. Платил он рабочим больше других подрядчиков, и не его вина, что на эти деньги — тридцать чентезимо в час — семейным людям не очень-то можно было разгуляться. Ведь даже чтобы купить килограмм хлеба, цены на который «то и дело подскакивали», надо было потратить не меньше четверти дневного заработка.