«Уверяю вас, что среди этих подонков есть тем не менее сотни беднейших ремесленников, людей, оставшихся честными даже в самом отвратительном окружении», — писал наш Магеллан.
Некоторые из честных людей были анархистами и социалистами, поэтому они тоже интересовали квестуру. Они представляли, хотя и в отдаленном будущем, пожалуй, еще большую опасность для общества, и их не следовало путать с уголовниками.
И, наконец, это был район, где родилась и жила Эрсилия, где изредка бывал Метелло и где повсюду — будь то в остерии, или в публичном доме, или у продавца рубцов — он встречал дружелюбные лица, чистые сердца и натруженные руки.
Когда впоследствии Метелло поселился там, его, побывавшего в неаполитанских трущобах Васто и Медзоканноне, уже ничто не могло смутить в Сан-Фредиано. Более того, именно живя в этом предместье, он пришел к заключению, что если честность и мошенничество, порок и добродетель, проституция и любовь могут уживаться бок о бок, не смешиваясь там, где добро и зло кажутся так тесно переплетенными, то роднит их бедность, раскрывающая в каждом отдельном случае природную стойкость одних и гибельную слабость других. И подобно своему приятелю, говорившему, бродя по портовому району Неаполя: «Здесь я словно у себя дома, близ верфей Ливорно», — сам Метелло, оказавшись среди обитателей переулков Дукеска и Викариа, тоже не раз ловил себя на мысли: «Да ведь это не Неаполь, а Сан-Фредиано!» И потом, подшучивая в ожидании отбоя над неаполитанским диалектом, которым, как им казалось, они уже владели в совершенстве, солдаты в конце концов приходили к выводу, что все города на свете одинаковы и что вся Италия, бесспорно, одно целое. Родина существует — значит, справедливо, что они должны отбывать воинскую повинность. Им и в самом деле было что и кого защищать, не только границы и короля.
И вот теперь в Сан-Фредиано Метелло нашел Эрсилию.
Все время, пока Метелло сидел в тюрьме Мурате, Эрсилия возила из Сан-Фредиано на виа Гибеллина передачи, завязанные в салфеточку. Поскольку Эрсилия не была родственницей Метелло, им не разрешали свиданий, и они были вынуждены ограничиваться перепиской. Вернувшись домой, она перечитывала полученное письмо и садилась отвечать.
«Путь на виа Гибеллина для меня не нов: время от времени и моему отцу случалось туда попадать. Он не делал ничего дурного, но его держали на примете, так как он побывал во Франции и потом был замешан в событиях 79-го года. Они произошли за три месяца до моего появления на свет: я 80-го года рождения. Мне уже исполнилось восемнадцать лет».
«А мне тогда было шесть лет, я жил в деревне, но о событиях 79-го года знаю все, как будто сам в них участвовал. Там была настоящая провокация — я это вычитал в книге, которая служила мне букварем… Как только выйду отсюда — женюсь на тебе. Имей это в виду…»
«Не торопись говорить «выйду и женюсь». Все может получиться по-другому. О том, что тебя арестовали, я узнала от жены Пизакане Мартини, моей подруги. Дочь токаря Фьораванти, с которой мы росли вместе, тоже сказала мне: «Ты знаешь, что арестовали того паренька, который так хлопотал, когда собирали для вас деньги после гибели вашего отца?» Тогда я и пошла передать тебе привет. Сделала я это не задумываясь, но, возможно, только из сострадания. Я еще не уверена, что люблю тебя по-настоящему».
«Ты противоречишь себе на каждом слове. Ты любишь меня так же, как я тебя. Мы с тобой созданы друг для друга. Я это понял, как только услышал твой голос… И чем больше времени проходит — а здесь в тюрьме сутки тянутся сорок восемь часов, — тем больше я в этом убеждаюсь. Не спорь против очевидности. Это так же бесцельно, как утверждать, будто построен только первый этаж, когда дом уже подводят под крышу».
«Пока очевидно только одно — что ты в тюрьме и что я с трудом припоминаю твое лицо».
Этот диалог продолжался также, когда письма стали приходить из более отдаленных мест, пересекая половину Италии и полоску моря: после тюрьмы Метелло отбывал срок ссылки. Эрсилия ушла из мастерской искусственных цветов, чтобы окончательно порвать с Роини, и устроилась санитаркой в больницу.
Однако теперь она уже могла припомнить лицо Метелло. С его запиской она пошла в тот дом, где он жил последнее время, и, погасив трехмесячную задолженность за квартиру, забрала все принадлежавшие ему вещи. Среди них, кроме выходного костюма и туфель, которые она отослала ему вместе с бельем, предварительно починив его, были письма и открытки — от Тинаи, от Дель Буоно и Келлини. Метелло их хранил вместе с тремя фотографиями.
«Смотри, читай и ты увидишь, что среди них нет ни писем, ни фотографий женщин — ни одной!» — писал он ей.
«Конечно, ты и не послал бы меня туда, если б они там были. И, кроме того, зачем ты мне это говоришь?»
«Да ведь мы с тобой скоро поженимся! Ясное дело, я встречал в жизни женщин, и было бы заведомой ложью это отрицать. Мужчина я или нет? Но женщины никогда ничего для меня не значили, все, кроме одной. В нее я тоже не был влюблен, но она была какой-то особенной и сделала мне много добра. Это была вдова, учительница, и в последний раз я видел ее лет пять назад. К тому времени она снова вышла замуж, и у нее родился ребенок. С тех пор я ничего больше не знаю о ней, клянусь тебе!»
Теперь у Эрсилии было три фотокарточки Метелло, но на всех трех он был не один. На первой он снялся в группе солдат, — «неаполитанское содружество», писал он ей, — но из-за того, что он был без усов, в военной форме, а глаза у него были какие-то испуганные, Эрсилия его не узнавала. На другой карточке все вышло так мелко, что лицо Метелло едва можно было различить. В центре виднелась часть площади Витторио, которую тогда застраивали. Бадолати стоял у входа в дом, а Метелло свешивался с лесов над ним. Он казался мальчиком в низко надвинутой на глаза кепке. Приходилось верить ему на слово, что это действительно он.
«Это фотография 88-го или 89-го года, там должна быть дата. Я наверху, второй слева», — писал Метелло.
Зато на третьей, самой поздней фотографии его можно было узнать. Но рядом с ним был Дель Буоно. Эрсилия взяла ножницы и отрезала его — не хотела посторонних. Она поставила карточку Метелло на свой ночной столик и говорила ей: «Доброе утро, любимый! Добрый вечер! Еще одним днем стало меньше».
Она писала ему: «Перестань твердить: «Вернусь и женюсь на тебе». Даже теперь, когда ты у моего изголовья, я еще очень далека от того, чтобы решиться. Не рассчитывай на это!»
Наконец и она послала ему свою карточку: Метелло уверял, что не может без нее обойтись.
«Я хотела пойти сняться к Шембоку, но там слишком дорого. Видно, у него фотографируются одни княгини да кардиналы. Тогда я пошла в фотографию Петрелли, что на виа Сан-Дзаноби. У него дешевле, а результат тот же. И все-таки карточка стоила мне больше трехдневного заработка, так что ты ее береги. Это моя первая фотография, и как будто я вышла не плохо…»
«Ты вышла совсем как живая: просто картинка!»
Это было в марте 1899 года. Прошли весна и лето, и Метелло писал Эрсилии с острова Лампедуза, куда был сослан:
«О себе я все рассказал. Теперь мне хотелось бы узнать немного больше о тебе. Это хорошо, что характером ты в отца, хотя и не разделяла никогда его убеждений. Но как тебе удалось остаться такой, живя с самого рождения в Сан-Фредиано?»
«Дорогой Метелло, глупенький ты мой, — отвечала она, скрывая за насмешкой свое чувство, — я вовсе не цветок, распустившийся в грязи, не белая ворона и, тем более, не героиня. Таких девушек, как я, о которых никто никогда не мог сказать плохого слова, ты встретишь в Сан-Фредиано немало. Я могла бы на тебя обидеться за такой вопрос, но это я еще успею сделать, если раздумаю выходить за тебя замуж. Дурную славу о нас создал Мальборгетто и ему подобные переулки. Я не говорю, что все это клевета, нет, это правда, да еще какая! Но, с другой стороны, ты должен понять, что остаться чистым и честным не так уж трудно. Судя по тому, что я могла наблюдать на наших улицах с самого раннего детства, по наклонной плоскости катились те, у кого были к тому задатки или же пример в семье, толкавший их на такой путь. Но это не спасло их ни от голода, ни от страданий. В жизни легче быть хорошим, чем плохим, и, в конце концов, никто не бывает плох сам по себе, никто не причинит тебе зла, если ты сам не окажешься плохим и не причинишь зла другому. Нет ни порядочных людей, ни мошенников. В мире царит всеобщая несправедливость, говорил мой отец. И это верно. По крайней мере так обстоит дело по эту сторону Арно, а как в других местах — не знаю».