«Такой порядочный!» Солнце на лесах обжигало лицо, тридцать прожитых лет придали его чертам мужественности. Теперь он носил усы, длинные, но не закрученные. Это не для каменщика! Чтобы закручивать усы, нужна помада, а к ней прилипает известь. Волосы, слегка поредевшие на висках, легкие морщины на лбу и в уголках губ только подчеркивали зрелость и здоровье Метелло. Он был, что называется, мужчиной во цвете лет. Ида пожирала его глазами, скромно опуская их каждый раз, как кто-нибудь на нее смотрел. Но ни Метелло, ни Эрсилия, казалось, ничего не замечали. У Эрсилии не было причин ревновать, а Метелло, воздавая должное прелестям Иды, свежести, тонкому аромату, исходившему от нее, когда она была поблизости, не питал к ней особой симпатии. Он лишь терпел ее присутствие, потому что она считалась подругой Эрсилии. А впрочем, Ида была вовсе не плохой женщиной, он не мог этого отрицать. Она никогда никуда не ходила одна без мужа. В доме у нее все блестело; правда, в этом ей помогала приходящая прислуга. Часто во второй половине дня Ида спускалась к Салани и часами играла с Либеро. Она принесла ему большую банку инжирного варенья, «сваренного собственноручно», и обещала подарить игрушечную лошадку, о которой уже «написала Бефане». Она научила Либеро называть ее «тата»[38], хотя мальчик уже умел говорить и ему было бы не труднее произнести «тётя» или «Ида». Кроме того, не так давно Ида выучилась у Эрсилии делать бумажные цветы — не для продажи, а для развлечения, — и теперь весь дом был полон ими.

Излишняя женственность или, точнее, жеманство, которое Ида вкладывала во все, что бы она ни делала, действовало Метелло на нервы. Его раздражало и то, как она двигалась, и как она говорила, и то, что она говорила вещи, уместные лишь в устах малого ребенка, и все ее жесты грациозного котеночка. Однажды он ей сказал:

— Удовлетворите, пожалуйста, мое любопытство, Ида. Скажите, ваша манера разговаривать и держаться, словно вы вся из роз и меда, дана вам от бога или вы ей где-то научились?

Ида так покраснела, что пришлось вмешаться Эрсилии.

— Не обращайте на него внимания. Хотя Метелло, как вы говорите, и «очень приличный», но воспитанности ему еще частенько не хватает.

Ида улыбнулась.

— Тогда я принимаю это как комплимент. — Она протянула ему руку. — Останемся друзьями!

Метелло также раздражало простодушие, снисходительность и покорность ее мужа. Чезаре был таким же мужчиной, как он сам, и даже несколько старше: ему должно было исполниться тридцать пять лет. Так и хотелось ему сказать: «В чем же дело? Больше жизни, дружище!» Неужели вся его энергия уходила на то, чтобы брать камешки из ящика и колотить молоточком по подрамнику? Вино он пил только за едой, а сигары курил по воскресеньям от нечего делать. Был он почти таким же рослым, как Метелло, но из-за своей профессии ссутулился и лицо у него стало землистым, как у чиновника. Неизвестно, о чем с ним и говорить, если не о жене, которая, кстати, всегда бывала тут же, или о том, что интересовало эту синьору.

— Это же ремесленник! — сказала однажды Эрсилия, когда они с Метелло остались одни и речь зашла о соседях. — Он совсем не такой человек, как ты, он прошел другую школу жизни и довольствуется тем, что у него имеется. А имеется у него побольше нашего — мастерская и двое помощников, которыми он командует. Это позволяет ему жить без забот и думать только о жене да о работе. Ты, кажется, не уважаешь его за то, что он не интересуется вашими идеями? — Эрсилия улыбнулась, покачала головой и повторила: — Это же ремесленник!

— Я знаю немало ремесленников, но никогда не слышал, чтобы у них было запрещено пить и иметь свое мнение. Дело не в профессии, а в том, течет ли у тебя кровь в жилах!

Разговор незаметно перешел на Иду.

— Знаешь, чего ей не хватает? Дать бы ей разок, да так, чтобы ее всю перевернуло. А потом сказать: «Ну-ка, помалкивай!»

Они рассмеялись, и Эрсилия, придвинув свой стул, нежно взяла мужа под руку. Он докурил сигару и допил стакан вина. Наведя порядок в кухне, она сказала:

— Какой ты, однако, драчливый. Чуть что — «дать бы ей!» А ну-ка попробуй!

Он ласково хлопнул ее по щеке, и они обнялись. Потом на цыпочках вошли в комнату и прикрутили лампу, чтобы свет не мешал ребенку, спавшему на краешке их постели. С одной стороны он был отгорожен подушками, а с другой — спинкой стула. Они легли и были так же счастливы, как в ту февральскую ночь, два месяца спустя после его возвращения.

…Это было в последний вечер карнавала. Они смотрели Стентерелло в исполнении Никколи, бросали в партер конфетти и бумажные стрелы. Потом, выпив мандаринового пунша в кафе на площади Пьяттеллина, они плясали вместе со всеми на улице.

Неистовая Миранда подвязала юбки и выделывала сальто мортале. Внезапно с площади Кармине появилась карета с какими-то пьяными синьорами в костюмах Пьеро и Пьеретты. Лошади, словно обезумев, неслись вскачь, и никому не удавалось остановить их. Ряженый, сидевший на козлах, тоже был пьян. Синьоры разбрасывали конфетти, и карета, едва не сбив с ног Миранду, исчезла за городской стеной так же внезапно, как появилась.

Ночь была теплая, светила луна. Они возвращались разгоряченные танцами, а Эрсилия к тому же была несколько возбуждена после второго бокала пунша, которым ее угостил Джаннотто Джеминьяни.

Дома мама спала, а брат уже ушел в пекарню. Комнаты были расположены далеко одна от другой, их разделяли коридор и кухня.

Они закрыли входную дверь. Каждый вечер в течение этих двух месяцев, что Метелло был их гостем, они прощались в коридоре. Теперь же слова были излишни. Метелло легонько повернул Эрсилию за плечи, и она первой вошла в комнату. От поцелуев Метелло у нее закружилась голова, и она опустилась на кровать. С улицы были слышны голоса их друзей, проходивших мимо. Миранда крикнула: «Эй, дурачье! Карнавал в полном разгаре!» Потом все умолкло, и Метелло впервые овладел ею — девственной и полной желания.

И даже после того, как они стали мужем и женой, когда у них уже была отдельная квартира и родился ребенок, каждый раз, как он искал ее, она встречала его все с тем же трепетом, с тем же восторгом, с той же радостью; и он был с нею все так же внимателен, нежен, и любовь его была исполнена все той же непреоборимой силы. В их стремящихся друг к другу телах любовь находила свое наивысшее выражение, самую верную, наиболее ярко ощутимую и постоянно возобновляемую цель для того, чтобы длиться бесконечно.

С того дня Метелло не глядел на других женщин, и его больше не влекло к ним. Эрсилии исполнилось двадцать три года, и она была его женой. Она была красива, мила. Стройность ее тела, чуть отяжелевшего после рождения ребенка, подчеркивала цветение молодости, которое было заметно во всем — и в свежести лица, и в белизне груди. Уменье следить за собой, простота и вместе с тем скрытое кокетство, с которыми она умела принарядиться, используя самые ничтожные средства — ей достаточно было булавки, банта, коралловых серег, чтобы выглядеть каждый раз новой, привлекательной, — твердость, уравновешенность ее характера, природная душевная стойкость, неизменно проявлявшаяся в трудные минуты, ловкость, с какой она вела хозяйство, избавляя его от необходимости выслушивать докучливые жалобы, — с каждым днем делали ее все дороже сердцу Метелло. Теперь у них был ребенок, и от этого их семейное счастье стало еще более полным.

В этот вечер перед сном Эрсилия спросила мужа:

— В котором часу тебя будить? Ведь завтра воскресенье.

— Если разбудишь в восемь, я успею, — ответил он. — Собрание в Монтеривекки назначено на десять.

Наутро, к тому времени, когда он проснулся, Эрсилия уже поднялась. Метелло открыл глаза и увидел, что Либеро не спит. Он переложил сынишку к себе и стал с ним играть. Они стукались лбами, и ребенок весело смеялся. Вошла Эрсилия и спросила:

— Вы все продумали относительно забастовки? Вы уверены, что она для вас выгодна?