— Я натощак не могу курить, к тому же неплохо ее приберечь на будущее: нам предстоят тяжелые дни, неизвестно, что еще может произойти.

Они стояли перед табачной лавкой. Метелло взял спичку, чиркнул ею о стенку и облизал кончик сигары, ожидая, пока разгорится сера. Потом не торопясь прикурил.

— Пока ничего не происходит, — сказал он. — Мы требуем от них меньше, чем милостыню.

— Тебе хорошо говорить, но человеку в моем положении… Я уже и сейчас живу почти что милостыней.

— Многие находятся точно в таких же условиях, как и ты, — отвечал Метелло и, швырнув спичку, добавил: — Я ведь тоже, как ты мог заметить, не купаюсь в золоте. Все примерно в одинаковом положении, поэтому мы и решились действовать, и на этот раз — всерьез.

— А что если кончится так же, как и в прошлом году? Меня тут не было, мне рассказывали. Ведь вам пришлось вернуться на стройку с таким прекрасным результатом, как две потерянных недели.

Метелло посмотрел на него в упор, и Олиндо опустил глаза. Они пошли дальше.

— Ты думаешь, мы не пробовали бастовать в Бельгии последнее время? — сказал, помолчав, Олиндо. — Успеха мы добились только один раз, хотя бастовали трижды. После трех забастовок нам прибавили два сольдо, а потеряли мы тридцать четыре смены. И после года работы по новым ставкам, которых нам удалось добиться, мы не возместили того, что заработали бы, не вздумай мы бастовать.

— А ты скажи это сегодня. Может, тебя кто-нибудь и поддержит.

— Я не пойду против тебя… — пробормотал Олиндо.

— Ты остался все таким же пастухом, как и был.

И Метелло, взяв его под руку, подмигнул, потому что навстречу им шла красивая женщина.

Олиндо явно колебался между привязанностью к Метелло и тяжелой действительностью — жена, четверо детей, плохое здоровье. Его можно было понять, и Метелло сказал:

— Это придумал не я, не Дель Буоно и не Джеминьяни. Мы действуем заодно со всеми. Решило большинство, а те, кто, вроде тебя, пришел из деревни, даже сильнее других настаивают на забастовке, потому что им никак не удается свести концы с концами.

— Если это не удается им и тебе, работающему каменщиком, то что же говорить обо мне, ведь я в мои годы все еще чернорабочий!

— Так, — сказал Метелло, — продолжай свою мысль.

— А что?

Они свернули на проспект Тинтори. В дверях Палаты труда стоял Дель Буоно, играя цепочкой больших именных часов, которые партийная газета преподносила своим активистам. Увидев Метелло, он крикнул:

— Поздновато идешь, как по-твоему?

— По-моему, не поздно. Это твои часы вечно бегут вперед. Притормози-ка их!

Они посмеялись, но зашагали быстрее. Переулками дошли до бульварного кольца. К ним присоединились также Джаннотто и Ренцони («Ренцони маленький», как его звали, чернорабочий такого же маленького роста, как и юный итальянский король, которому он приходился ровесником. Он еще не отбывал воинскую повинность). Дель Буоно, самый старший из пятерых, шел быстрее всех. Улица, зажатая между двумя глухими стенами, становилась все уже. Слева была расположена вилла Медичи, а за Кареджи дорога поднималась вверх к холму Поджо. Каменщики шли группами по два-три человека, рядышком или гуськом.

Была только середина мая, но уже установилась совсем летняя погода.

— Послушай, Дель Буоно, — сказал Метелло. — Нельзя ли сбавить шаг? Я служил пехотинцем, а не берсальером[42]. Кстати, смотри, сколько там солдат.

Немного впереди колонна солдат с ружьями на плечо двигалась походным шагом по направлению к полигону.

— Бедные ребята! — заметил Метелло. — Как я им сочувствую!

Но Дель Буоно, остановившись на мгновение, сказал:

— А ну-ка поторапливайтесь! Будет совсем неплохо, если мы придем первыми, как по-твоему? Ведь до Монтеривекки еще полчаса ходьбы.

Глава XII

Монтеривекки мало изменилось, оно ждало их. Может, какое-нибудь буковое дерево успело засохнуть и его срубили, зато другие деревья к этому времени выросли, трава на лугах была, конечно, уже другая, но все такая же густая, как прежде, и камни, и кусты, и маки на обочинах дороги, и стрекотанье цикад были такими же, как и в то воскресенье, много лет назад, когда здесь сошлись Бетто и Какус, отец Миранды, Куинто Паллези и токарь Фьораванти, их жены и друзья. Что же тут изменилось? Среди холмов, окружающих город, среди тех же самых лугов и лесов, где двадцать и тридцать лет назад анархисты, сторонники I Интернационала, собирались группами, захватив с собой гитары, вино и колбасу, чтобы придать сходке вид невинной воскресной прогулки и отвести глаза полиции, неотступно следившей за ними, теперь собирались каменщики, чтобы обсудить волновавшие их вопросы.

В те годы это были анархисты, сторонники I Интернационала, теперь же — социалисты, поборники II Интернационала. Разница здесь не в названии, а в том, что это были уже не отдельные группки, а лиги. Сначала их называли «лигами сопротивления». Они объединяли шляпников, кузнецов, шорников и каретников, мраморщиков и каменотесов, поваров и официантов, штукатуров и лепщиков, портных, больничных служителей, багетчиков и позолотчиков, рабочих паровых и водяных мельниц, водопроводчиков и слесарей, извозчиков и продавцов газет и даже «рабочих, занятых удалением нечистот». Их была целая армия — одних ассенизаторов двести восемнадцать человек, — и все были организованы, и они и даже их жены. После Лиги каменщиков и чернорабочих Лига табачниц была самой многочисленной. И кто бы ими ни руководил — Де Амбрис[43] или Турати, лиги теперь опирались не на кружки или «рабочие общества» и «общества взаимопомощи», а на партию депутатов, которые у них имелись в парламенте, и на такие регулярно выходившие ежедневные газеты, как «Национе». И хотя с точки зрения законности, общественного порядка и государственной безопасности лиги представляли значительно меньшую угрозу, полиция как будто опасалась их гораздо больше. Как только было разрешено вновь открыть Палату труда, «лиги сопротивления» превратились в «лиги борьбы за улучшения». Тут сами названия говорят за себя. По мере того как открывались новые фабрики, росло не только количество механиков, стекольщиков, литейщиков, гончаров, каменщиков, но и их организованность. Некоторые категории рабочих, как например металлисты, химики, парикмахеры, создали свои федерации, а железнодорожники — даже профессиональный союз. Казалось бы, после того как они объединились по специальностям и ремеслам и завели свои списки, легче будет организовать за ними надзор, а получилось наоборот. Поскольку теперь они только вели себя вызывающе, но всегда оставались безоружными, нельзя было приписать им замыслов в духе Орсини[44]. Чуть что, они скрещивали на груди руки и занимали выжидательную позицию. Массовые аресты 1898 года, казалось, их преобразили. Никто из вернувшихся после ссылки не нарушал правил для поднадзорных, а амнистия по случаю коронации Виктора-Эммануила III сняла пятна с их удостоверений о благонадежности.

«Браво, Спьомби!»[45],— так приветствовали они акт милосердия, позволивший им снова пользоваться гражданскими правами. Правда, достаточно было одного неуместного «да здравствует!» или «долой!», чтобы их снова бросили в тюрьмы. Но они стали умнее, ведь это были флорентийцы, и урок пошел им на пользу. В Романье, где кровь горячей и страсти всегда готовы вспыхнуть, такие же или несколько более отчаянные и решительные люди легко склонялись к мятежу, шли на восстание. А их братьям в Южной Италии, невежественным и еще более изголодавшимся, требовалось и того меньше, чтобы нарушить свод законов. Но рабочие из Рифреди, Сан-Никколо, Понте а Эма и крестьяне из Галлуццо, Импрунета и Контеа, лишившиеся земли или не желающие больше на ней работать и взявшиеся за напильник и кельму, были сообразительнее, «развитее и сознательнее», как они утверждали, чем рабочие Милана и Турина. Когда они подготавливали и проводили забастовку, полиции приходилось ограничиваться оцеплением фабрики или стройки: пока рабочие не нарушали общественного порядка и не посягали на безопасность государства, ей не оставалось ничего другого. Впрочем, именно рабочие и представляли собой государство. Не только сами рабочие провозглашали это — основание для таких утверждений давало им даже правительство. Так, например, Джолитти, в ту пору министр полиции, часто и охотно связывал руки не рабочим, а префекту или квестуре. Один известный художник изобразил толпу рабочих с куртками, переброшенными через плечо, и с кепками, сбитыми на затылок, надвигающуюся, словно рой пчел, клином, острым, как нос корабля. И Его Величество поздравил художника. Разве это была не поступь истории, прогресса? Можно было заставить их замедлить шаг, но повернуть вспять — нельзя. Машины, отданные в их руки, машины, производящие богатства, видимо, пробудили их своим грохотом. Пробуждение это достигло строительных лесов и крестьянских пашен.