Эрсилия не забыла ни лица, ни имени Метелло и вспоминала о нем с симпатией, сама не ведая того, что сердце ее трепещет в ожидании. В то время ее судьба казалась ей совсем иной. Не так давно Эрсилия поступила в мастерскую искусственных цветов, где, кроме нее, работали еще десять женщин. Среди них она была самая молодая и красивая и, по словам товарок, «живая как ртуть». Хозяин мастерской влюбился в нее и хотел на ней жениться. Это был человек лет сорока, воспитанный, умевший заставить уважать себя. Он недавно овдовел, и теперь в его большом комфортабельном доме не было хозяйки. Эрсилия дала согласие на обручение, но никак не могла привыкнуть называть его Лоренцо. Каждый раз у нее невольно вырывалось: «синьор Роини».

В то утро, на обратном пути из муниципалитета, куда они ходили оглашать свою помолвку, им повстречалась группа демонстрантов, размахивавших палками и кричавших: «Хлеба!» Это были люди из Сан-Фредиано, родного предместья Эрсилии, — она их всех хорошо знала.

Большинство из них действительно принадлежало к работящему, голодному люду, хотя были здесь и подонки. Например, Луккези, вор, недавно вернувшийся с каторги; но ведь и он тоже был голоден! А рядом с Луккези шли Гиго Монсани, Джаннотто Джеминьяни, Фьораванти — всё друзья ее отца.

Джаннотто был каменщиком. Лет тридцати он женился на Анните, совсем еще девчонке, которая росла вместе с Эрсилией. Теперь она работала на табачной фабрике и готовилась впервые стать матерью.

— Милан в руках народа! — кричали демонстранты.

— В префектуру! В префектуру!

— Хлеба! Хлеба!

— Эксплуататоры! Ваш час настал!

На мгновение у Эрсилии мелькнула мысль, что если хорошенько приглядеться, то среди этих возбужденных лиц можно будет увидеть и ее отца; но тотчас же она почувствовала нечто вроде утешения при мысли, что его нет, что он избавлен от всего этого отныне и навеки…

Будущий супруг схватил ее за руку и заставил укрыться в каком-то подъезде.

— Виселица — вот что им нужно! — воскликнул он.

В рядах демонстрантов вместе со стариками шли молодые. Среди них, кроме Джаннотто, был и Гвидо Чаппи, сапожник, который сначала ухаживал за Эрсилией, а потом остыл, как раз когда у них появилась возможность чаще встречаться, так как он открыл мастерскую в каморке рядом с их домом… Женщин было немного, но они казались особенно возбужденными. Ими предводительствовала Миранда. Она была подруга Эрсилии, табачница, как и Аннита, но ее недавно уволили. Эрсилия не удивилась, увидев ее здесь. С тех пор как отца Миранды сослали, ее, как говорили в Сан-Фредиано, «словно тарантул ужалил». В красной косынке, низко повязанной на лбу, в блузке с засученными рукавами, она и сейчас казалась одержимой.

— Миранда! — позвала Эрсилия.

Роини втащил ее в глубь подъезда.

— Ты что, в своем уме? — вскричал он. — Они уже давно готовились к этой вылазке. Преступная сволочь!

— Ничего подобного, — возразила Эрсилия. — Они правы!

— Я человек мирный, и ты, девочка, позабудь о среде, в которой выросла. Понятно?

Она не успела ему ответить. Позади них появился человек — он собирался запереть подъезд.

— То же самое творилось в сорок восьмом году, ровно пятьдесят лет назад… Выходите, прошу вас… — говорил этот высокий, чуть сгорбленный человек с седоватой бородой и в черной ермолке. — Выходите же, выходите, — поторапливал он.

Улица внезапно опустела. Магазины были закрыты, шторы спущены. Вдалеке, там, где начинался окруженный тишиной и залитый светом Понте Веккьо, легко можно было вообразить себе баррикады.

Со стороны виа делле Терме появилось ландо со спущенными занавесками. Кучер бешено гнал лошадей.

— Это революция, — сказал еврей в черной ермолке, запирая подъезд. — Власти застигнуты врасплох.

— Все равно эти негодяи ничего не добьются! — отвечал Роини, тащивший Эрсилию за руку. — Ну же, поторапливайся, мы еще успеем дойти до мастерской.

Эрсилия вырвала руку.

— Они правы! — повторила она.

— Пойми меня хорошенько, Эрсилия! Ты должна слушаться. Ведь я пока что еще твой хозяин, а кроме того, уже почти муж. Мы ведь только что огласили нашу помолвку…

— Да?! — воскликнула она, рассмеявшись ему в лицо. — Можешь ее расторгнуть, и не смей думать, что я когда-нибудь стану твоей женой. Девушке из Сан-Фредиано нужен не такой муж!

И как раз в этот момент — не всегда ведь сумеешь объяснить течение своих мыслей — она почему-то вспомнила о Метелло и так живо представила его себе, словно он был тут, рядом. Ей даже показалось, что она снова слышит его голос: «…Здесь они даже ремней и шнурков у нас не отбирали».

Предместье Сан-Фредиано, несмотря на то, что в самом центре его теперь возвышалась церковь Санта-Мария дель Кармине, а дома тянулись уже до склонов холма Беллосгуардо, мало отличалось от описания, сделанного за пятнадцать лет до происходивших событий. Автор этого описания, рискнувший пройтись по улицам и площадям предместья, с воодушевлением миссионера и отвагой исследователя «открывал» Сан-Фредиано для самих флорентийцев.

Многовековая нищета продолжала царить здесь и после того, как было разрушено Старое гетто. Ни лачуги Сан-Никколо, ни маленькие «Дворы чудес», прилегающие к церквам Санта-Кроче и Сан-Лоренцо, не могли идти ни в какое сравнение с Сан-Фредиано. В глазах всех уважаемых флорентийских граждан Сан-Фредиано было самым темным и постыдным пятном, самым больным местом с точки зрения эстетики и морали. Таким же оно являлось и с точки зрения просвещения, гигиены и, как тогда было принято говорить, социальной справедливости. Только мост, а в некоторых местах — просто улица отделяли флорентийцев от этой клоаки, и тем не менее для них Сан-Фредиано было неисследованной территорией, неведомой республикой. Одна перспектива попасть туда приводила их в ужас.

«По ту сторону Арно есть предместье, где фасады многих домов — если можно так назвать страшные лачуги — наполовину обвалились и сплошь покрыты плесенью и отвратительными пятнами, сточные трубы настолько ветхи, что из них на улицу выливается черный поток, наводняющий ее и заражающий все своим зловонием; он несет грязь и всякого рода нечистоты, оседающие в виде ила на всем его протяжении. Названия этих улочек звучат непривычно даже для флорентийских старожилов. Не многие из них слышали что-либо об улицах Сакра, Мура ди Сан-Рокко, Мальборгетто; виа дель Леоне, Кампуччо. Здесь немало полуразрушенных домов с потрескавшимися во всех направлениях стенами, с покосившимися дверными и оконными рамами. В эти дома не входят через двери, в них скорее вползают, подобно пресмыкающимся, через отверстия, образовавшиеся в стенах. Коридоры настолько узки, что, если расправить плечи, можно коснуться стен локтями. Эти домишки разделены на однокомнатные и двухкомнатные квартиры. Кажется, что лачуги того и гляди рассыпятся и завалят улицы грудами кирпича и штукатурки».

Таким было Сан-Фредиано. А его обитатели?

«В этом предместье полиция не отваживается появляться для проведения своих операций иначе, как отрядами в двенадцать-четырнадцать человек, потому что малейшее происшествие может заставить в одно мгновение высыпать на улицу сотни разъяренных женщин и мужчин. Поверьте мне, что там имеется несколько улиц, полностью изолированных от обычной городской жизни и закрытых даже для уличного движения. Они кишмя кишат ворами и их сообщниками, тут собралась вся нечисть, весь сброд, отребье и подонки города».

Это был родной район старого Пестелли, а Какус обрел там своего лучшего друга — того самого Леопольдо, циркового гимнаста и владельца кафе, который однажды, чтобы помочь Кафьеро скрыться, бросился на гнавшихся за ним агентов, схватил их за отвороты пиджаков и, приподняв в воздухе, стукал лбами, словно двух марионеток, до тех пор, пока головы шпиков не повисли набок, точь-в-точь как у кукол.

Это был район Куинто Паллези, Гиго Монсани, Фьораванти — людей, живших дверь в дверь с ворами, нищими, сводниками, мошенниками и убийцами, не раз привлекавшимися за уголовные преступления. Честные труженики выпивали вместе с этим сбродом, играли в карты «на совесть», и те уважали их, но общего между ними, по сути дела, было мало.