Во всяком случае, с этого дня Адди с меня чуть пылинки не сдувал. Картины, а потом еще этот единственный в мире кашель. Наверно, я в то время мог распоясаться, как хотел, Но я умел владеть собой. Мне вовсе не светило еще раз иметь честь приветствовать их в своем колхозе. Еще, глядишь, про мой пульверизатор пронюхают. Я ведь, идиот, все время воображал, как с этим пульверизатором на белом коне к ним нагряну. Почти во всем себе отказывал. Например, даже ни разу свой пистолет системы Вертера не пустил в ход. Усердно накатывал полы валиком, а вечерами даже иногда вместе с ними на кегельбан ходил. Сидел там как на угольях, пока они играли, и про себя думал: «Вибо-то — как мы его здорово к коллективу приобщили!» Ну прямо тебе Миттенберг. А дома мой распылитель ждет не дождется.

Примерно тогда же я совершенно случайно наткнулся на этот музей истории гугенотов. Я уж совсем было и плюнул на него. Поначалу на улицах всех подряд о нем спрашивал — устроил такой всенародный опрос: вы не знаете, где находится музей истории гугенотов? Толку никакого. Ни одна собака в Берлине не знала. Большинство, наверно, принимало меня за идиота или за туриста. И вдруг я прямо носом в него ткнулся. Он в полуразбомбленной церквушке ютился. Церквушка меня заинтересовала, потому что это была первая настоящая послевоенная руина, какую я видел. В Миттенберге-то ни одного выстрела не сделали! Генерал Брусилов или еще какой-то там генерал чуть не забыл его взять. А на единственной целой двери церквушки висела табличка: «Музей истории гугенотов». Под ней другая: «Закрыто на ремонт». В другое время меня бы эта вторая табличка не остановила. В конце концов я сам — гугенот, попробуйте-ка меня выставить. Наоборот, шеф мне бы скорее всего на шею бросился: настоящий, живой потомок гугенотов! Насколько мне было известно, мы уже вымирали. Но не знаю уж почему, только посмотрел я на эту табличку, повернулся и ушел. Тут же я в темпе себя проанализировал и установил, что мне просто до фитиля, благородных я кровей или нет и чем там другие гугеноты занимались. Наверно, мне даже было плевать, гугенот я, или мормон[7], или еще кто. Не знаю почему, но мне все это уже было до фитиля.

Зато в это самое время мне пришла в голову другая идиотская мысль — написать Шерли.

С того дня я практически больше ее не видел. Мне ясно было, что она давно уже со своим Дитером помирилась и что мои шансы после всего этого на нуле. А все-таки она не выходила у меня из головы. Не знаю, понятно ли вам, мужики. И, конечно, про кого я первого подумал? Про старичка Вертера. Он же без просыпу строчил письма своей Шарлотте. И искать долго не пришлось — сразу нашел что надо:

«Если б вы меня видели, моя добрая, в городском омуте! Дух сохнет… Ни часу отдыха обиженной душе: так пусто, пусто все!»

Я это накалякал на обороте меню в забегаловке при кегельбане. Но так и не отослал. Понимал, что с Вертером мне и подавно не на что у нее рассчитывать. Этот номер уже не пройдет. Только вот другого ничего в голову не приходило. Не мог же я просто так взять и завалиться к ней. А в один прекрасный вечер гляжу — в моем почтовом ящике конверт лежит. Я еще издали его увидел. Почту я ведь только до востребования получал. И марки на конверте не было. А внутри — открытка. От Шерли. «Ты еще жив? Заглянул бы к нам. Мы давно поженились».

Значит, Шерли сама ко мне приходила! Парни! Я чуть копыта не откинул. Прямо коленки подкосились. Без шуток. Мурашки по спине пошли. Все бросил и — прямиком к ним. Через каких-нибудь восемь минут я был перед Дитеровой дверью. Просто решил, что они теперь вместе живут у него. Так оно и было. Открыла Шерли. Сначала она уставилась на меня, как на привидение. У меня было такое чувство, будто я не очень кстати пришел. То есть вообще-то кстати — я это тоже почувствовал, — но все-таки не совсем. Может, она просто не рассчитывала, что я приду сразу же после того, как она в моем колхозе побывала. Во всяком случае, она позвала меня в комнату. У них была только одна комната. В комнате сидел Дитер. Сидел за своим письменным столом, точь-в-точь как несколько недель назад. Стол стоял у окна, а он сидел за ним спиной к комнате. Это вполне понятно. Когда у тебя всего одна комната и тебе в ней еще работать приходится, то надо как-то изолироваться. Дитер это делал спиной. Спина ему практически служила стенкой.

Шарлотта сказала: «Оглянись-ка!»

Дитер оглянулся, и, к счастью, меня осенило: «Я хотел только спросить: у вас шведского ключа нет?»

Я просто печенками почуял: Дитеру лучше не знать, что это Шерли меня пригласила. Я и ступил-то в комнату на один шаг, не дальше.

И представляете, парни, Шерли спросила: «Есть у нас шведский ключ?»

Я судорожно за какую-то долю секунды проанализировал ситуацию и пришел к выводу, что Шерли подыгрывает мне в этой истории со шведским ключом. И опять у меня по спине мурашки прошли.

Дитер спросил: «Зачем тебе шведский ключ? Труба лопнула?»

А я: «Да можно сказать — так».

Между прочим, шведский ключ мне и в самом деле был нужен. Для распылителя. Правда, в сарае на участке я что-то вроде этой штуковины откопал, но уж такую ржавую железяку, что ею разве что дырку в коленке можно было просадить. Тут мы подали друг другу лапы, и Дитер сказал: «Ну-у?»

Прямо тебе дяденька добрый. Не хватало только довеска: «…молодой человек? Как мы — образумились с тех пор или все еще блажь в голове?» Обычно я от такой манеры сразу в бутылку лез и тут был тоже около того. Но я взял себя в руки, смирненько так вылез из бутылки — пожалуйста вам: послушный, рассудительный, повзрослевший мальчик, как и во все последние дни. Сама скромность. Не знаю, можете ли вы себе представить: я — и сама скромность, старики. И все оттого, что я, идиот, думал, у меня такой козырь в запасе — распылитель мой. Собственно, уж и не знаю, что я тогда вообще думал. Просто я был на сто процентов уверен, что моя идея с гидравликой абсолютно верна, и уже заранее, как великий изобретатель, скромно переживал свой успех. Эдгар Вибо, одаренный, гениальный, обаятельный юноша и все же такой скромный. Знаете, как об этих рекордсменах-чемпионах говорят. Ну, скажете, не идиот? А кроме того, я, конечно, сразу увидел, что Шерли вся краской пошла. То есть я этого не увидел. Все это время я просто не решался посмотреть на нее. Иначе бы я, наверно, уж не знаю до какого идиотства допер. Но я это почувствовал. Может, в этот момент сбывалась ее самая заветная мечта — что мы с Дитером станем хорошими друзьями. До этого она все еще стояла за мной в дверях. А тут сразу забегала, собралась чай ставить, мне — садись и все такое. Комнату было не узнать. Ее не просто отремонтировали — в ней совершенно все стало но-другому. Я не имею в виду мебель. Собственно, новыми в ней были только картинки на стенах, лампы, гардины и всякие финтифлюшки — их, видать, Шерли в хозяйство принесла, приданое ее. И мне вдруг захотелось там жить. Не потому, что там все было одно к одному подобрано: кресла к ковру, ковер к гардинам, гардины к обоям, обои к креслам, — от этого меня как раз всегда чуть не выворачивало. Нет. А вот, например, картинки — они все были из садика, недоростки рисовали. Дети рисовать умеют — загнуться можно; это я, по-моему, уже говорил. На одной картинке, как я понимаю, снежная баба была. Только красной тушью. Похоже на Чарли Чаплина, когда у него все сперли. Я бы сказал, прямо за печенки хватает. Рядом пушка Дитерова висела. Все книжки вдруг стали выглядеть так, будто их кто-то все время перечитывает. Так прямо и захотелось приткнуться куда-нибудь в угол и начать их читать, все подряд. Я пошел бродить по комнате, все разглядывать и обо всем трепаться. Нахваливал все, как чокнутый. Мой вам совет, мужики: если кого из вас девчонка или там женщина интересует, первым делом хвалите ее. У меня-то это просто уже в сервис входило. Конечно, не то чтобы грубо, напролом — нет. А так вот, например, как тогда у Шерли в комнате. Не говоря уже о том, что мне там честно понравилось, я еще и видел, конечно, как Шерли то краснела, то бледнела. Вполне допускаю, что Дитер-то до сих пор вообще ни на одно слово обо всем этом не расщедрился. И очень похоже было на него, когда он вскоре опять от нас изолировался. Сел и погрузился в работу. Шерли как увидела это, тоже сразу села и мне велела сесть. А я опять чуть не с копыт долой. Манера садиться у нее все та же осталась — и с юбкой и все такое. Просто не могу вам описать, парни, что со мной творилось. Потом она сделала мне знак выйти из комнаты, а за дверью пояснила: «Ты должен его понять. Он абсолютно от всего отстал за время службы в армии. И на курсе он самый старший. По-моему, он даже и не уверен, стоит ли ему вообще заниматься литературой». Это все — шепотом. Потом спросила меня: «Ну, а ты? Как твои делишки?»