— Конечно. А что же еще?

Я вот что скажу. Дожидаться развязки этой истории я, конечно, не жаждал. «А что скажет сам Эдгар Вибау (!) перед лицом товарищей о своем поведении по отношению к мастеру Флеммингу?» Финиш, братцы! Да я бы скорее сам себе клешню откусил, только бы не канючить: «Я осознал… Я обещаю… Больше не повторится…» и все такое! Вот не лежит у меня душа к самокритике — я имею в виду: к публичной. Унизительно это как-то. Не знаю, понятно ли я говорю. По-моему, надо уважать гордость в человеке. Вот и с примерами этими. То и дело пристают к тебе, с кого бы ты хотел брать пример, в неделю по три сочинения об этом пишешь. Допустим, у меня есть такой пример, но не обязательно же мне об этом на весь свет трубить. Один раз я написал: «Высший пример для меня — Эдгар Вибо. Я хотел бы стать таким, каким когда-нибудь станет он. Не больше». То есть я хотел так написать. А потом, парни, передумал. Хотя в худшем случае мое сочинение оставили бы без отметки. Ни один ведь учитель не решался поставить мне плохую отметку.

— И больше ничего не было?

— Ты, конечно, имеешь в виду какую-нибудь ссору? Но мы с ним никогда не ссорились. Хотя нет — однажды он со злости так рванулся вниз по лестнице, что чуть не загремел по ступенькам. Куда-то я не хотела его брать с собой. Эта ссора произошла, когда ему было пять лет — если ты это имеешь в виду. Впрочем, наверно, все-таки я во всем виновата!

Вот уж мура так мура! Тут никто не виноват — один я. И точка, ясно? Эдгар Вибо бросил учебу и удрал из дому, пот ом у что он уже давно так решил. Он подрабатывал в Берлине маляром, жил как хотел, нашел себе Шарлотту и чуть не совершил гениального открытия, потому что он так хотел!

А что я при этом гробанулся — вот это, конечно, жаль. Не повезло. Но чтобы вас утешить, скажу: не много чего я и почувствовал. 380 вольт — это вам не шутка, братцы. Раз — и конец. А вообще тут у нас не заведено, чтобы жалеть. Мы все здесь знаем, что нам светит. Что мы перестанем быть, когда вы перестанете думать о нас. Мои-то шансы тут, видать, на нуле. Молод больно был.

— Здравствуй. Моя фамилия Вибо.

— Очень приятно. Линднер, Вилли.

Вилли, салют! При жизни ты был моим лучшим приятелем, так окажи мне последнюю услугу, не начинай хоть ты раздирать себе грудь или что там еще, скулить про вину и все такое. Держись, Вилли.

— Я слышал, что есть пленки от Эдгара, которые он наговорил? Они сохранились? Я хочу сказать: можно мне их прослушать?

— Да. Можно.

Магнитофонные пленки: [1]

Рассказать тебе по порядку /вильгельм/ как я встретился /как я познакомился с прелестнейшим из созданий/ будет нелегко /я доволен/ я счастлив /ангел/ что она за совершенство /почему она совершенна/ этого не умею объяснить/ довольно /если скажу! что она овладела всеми силами моей души/ конец.

нет /я не обманываю себя/ я читаю в черных ее глазах участие ко мне и к моей судьбе /она мне свята/ вожделения немы при ней/ конец жених здесь /вильгельм/ по счастью я не был при встрече /ударом бы больше моему разбитому сердцу/ конец

его расположением ко мне я /кажется/ обязан больше лотте /нежели его симпатии/ насчет этого женщины весьма тонки /и они правы/ согласить двух обожателей/ дело очень трудное /но если удастся /выгода всегда на их стороне/ конец

теперь /вильгельм/ перенесу все /вот была ночь/ я более не увижу ее /теперь я готов /жду утра/ алчу воздуха/ и с восходом солнца кони о друзья мои /отчего поток гения так редко выступает из берегов /чтоб потрясти вашу изумленную душу/ вон два друга /два приятеля расположились направо и налево/ вдоль реки/ их огороды /садики/ цветнички так разрослись /и вы хотите/любезные друзья/ чтобы два счастливца не обеспечили себя громоотводами и плотинами /все это/ вильгельм/ притупляет язык /уходишь в себя/ и находишь целый мир/ конец

а чьему краснобайству я этим хомутом обязан /кто мне о деятельности уши прожужжал /вы же/мои милые /хороша деятельность/ я подал в отставку /подсласти/ рассиропь и поднеси это матушке/ конец

— Вы что-нибудь понимаете?

— Нет. Ничего…

Еще бы. Такое вряд ли кто поймет. Я это все по той допотопной книжонке шпарил. Карманного издания. Далее заголовка не знаю. Обложка приказала долго жить — в сортире за Биллиной берлогой. Вся штуковина в таком стиле — загнуться можно.

— Я думал, может, это код какой-нибудь.

— Вряд ли, слишком умно для кода. И чтобы выдумано было, не похоже.

— Эд — он всегда был такой. Он еще и не то выдумывал. Целые шлягеры. И слова и музыку! Не было такого инструмента, чтобы он через два дня не научился на нем играть. Ну или через неделю. Он делал счетные машины из картона — они и сейчас функционируют. Но чаще всего мы вместе рисовали.

— Эдгар рисовал?.. Что же это были за картины?

— Мы рисовали всегда на листах двадцать второго формата.

— Я хочу сказать: на какие сюжеты? И можно ли посмотреть эти картины?

— Нет. Он их все забрал с собой. А сюжеты — какие там сюжеты! Мы сплошь абстрактно рисовали. Одна картина называлась «Физика». Другая — «Химия». Или: «Мозг математика». Вот только его мать была против. Хотела, чтобы он «приобрел приличную профессию». Эд здорово психовал, если вас это интересует. Но особенно он лез в бутылку, когда она — я имею в виду мать — прятала открытки от его предка… я хочу сказать— от его отца… то есть… от вас. Такое часто бывало. Вот тогда он жутко психовал.

Это точно. Вот уж чего терпеть не могу. В конце концов, есть тайна переписки или нет? А открытки были мне адресованы — черным по белому. Господину Эдгару Вибо, рубаке-гугеноту. Всякому идиоту было ясно, что меня оберегают от родителя — этого прохиндея, который всю жизнь только и думал, где бы за галстук заложить да с бабой переспать. Черный человек из Миттенберга. Тоже мне — художник! Никто, видите ли, не понимал его картин. Было бы что понимать.

— И вы считаете, что Эдгар потому и сбежал?

— Не знаю… Во всяком случае, хоть все и думают, что Эд сбежал из-за истории с Флеммингом, но это все ерунда. Зачем он так сделал — я, правда, и сам не знаю. Ему всегда везло. По всем предметам любому сто очков вперед даст, и без зубрежки. Если что — старался никогда не ввязываться. Ребята даже злились. Говорили: маменькин сынок. Конечно, не при всех. С Эдом шутки плохи — враз бы им показал. Или просто бы не расслышал. Вот, например, с этими мини-юбками. Девчонки из нашего класса повадились в мини-юбках в мастерскую ходить — на уроки. Чтобы мастерам было на что поглядеть. Те уж тыщу раз приказы издавали: запретить. Так нас доняли, что однажды мы — все ребята как один — явились на урок в мини-юбках. Вот был суперцирк! А Эд не захотел. Да это было и не по нем. Наверно, думал: вот идиоты.

Не совсем так. Я очень даже за короткие юбки. Вот утром выползешь из своего логова, смурной, заспанный, а увидишь такую юбочку в окне и сразу оживешь. Вообще, по-моему, пусть каждый одевается во что хочет. А цирк этот был — высший класс. Я только потому не стал встревать, чтобы мать не расстраивалась. Вот где я и в самом деле был дурак дураком — вечно боялся, как бы она не расстроилась. Меня вообще приучили ходить по струнке — не дай бог кого-нибудь расстроишь. Так вот и жил: то нельзя, это нельзя. Гроб. Не знаю, понятно ли я говорю. Зато теперь, может быть, вам ясно, почему я им всем сказал — привет! Сколько можно людям глаза мозолить: вот вам, видите ли, живое доказательство того, что парня можно чудесно воспитать и без отца. Так ведь оно было. Однажды мне пришла в голову идиотская мысль: а что, если я вдруг в один прекрасный день концы отдам? Скажем, черная оспа или еще какая-нибудь гнусь. Да если тогда спросить: а что я от жизни имел? Отвязаться от этой мысли не мог — так и стояла колом в башке.