Молчание Паулюсу, по-видимому, показалось невыносимым. Он высунул руку в окошечко, подержал на ветру, провел ею по лицу и заговорил:
— Я каждый год навещаю своего бывшего ученика.
— Почему перед сентябрем?
— Он особенно ждал первое сентября, как главный праздник в году. Обычно мальчики хотят, чтобы каникулы длились как можно дольше, но Ангел… Такое было у него имя. Странное, правда? Однажды его мать рассказала мне, что ждала ребенка семнадцать лет и его рождение было подобно явлению ангела. Кроме того, на свет мальчик появился пухленьким, со светлыми кудряшками, еще поэтому она его так назвала. Конечно, в метрике — Ангелинас.
В голосе Паулюса Кристина уловила новые нотки. Не результат ли это многолетней педагогической работы?
— Красивое имя, — сказала она.
— Видела бы ты этого мальчика…
— Может, и увижу, если ты…
Автомобиль бросило на обочину, словно он огибал невидимое препятствие. Кристина через плечо посмотрела на красные астры, потом — на Паулюса.
— Его больше нет?.. Ангела?
Паулюс не скоро заговорил опять — тем же размеренным тоном.
— За столько лет мне попадались всякие ученики. Были тупицы — говорю без преувеличения, были посредственности, были способные. Были ослушники, сорванцы, пакостники, да и как без них, подлизы, паиньки, будущие подхалимы, лицемеры, проходимцы… Не удивляйся, Криста, что я так говорю. Сам-то я ни на одного не могу пожаловаться, особенного горя с ними не хлебнул. Может, дело в математике. Почему-то говорят — ученики боятся математиков. Сомневаюсь. Так вот, были у меня ученики с выдающимися способностями, встретился даже один-другой вундеркинд. Увы, их звезды рано погасли, а если кто сейчас и пробился в ученые мужи, то в основном из бывших середнячков, но работяг. А вот Ангел… Я преподавал ему три года. Хотя мне нечего было ему преподавать, на уроке я даже не мог говорить с ним о математике, потому что в классе нас никто бы не понял. Он приходил ко мне домой, и мы решали задачи по высшей математике, нередко случалось, что он меня поправлял. Ты удивляешься, Кристина, — это был паренек с необыкновенными способностями. Его математическая память мне напоминала компьютер. Ему нечего было делать за школьной партой, он должен был поскорее поступить в университет. Я пытался добиться, чтобы ему позволили перескочить хотя бы через два класса. Однако — о! — сколько хлопот появилось у начальства. Все, дескать, неясно, ни с кем не согласовано, надо всякие бумаги писать. Мало того, по физвоспитанию — тройка, по истории — слабая четверка. Некоторые учителя встали на дыбы, а историчка на заседании заявила: социально не зрелый, задает такие вопросы, что… Кое-кто добавил: не проявляет общественной активности.
Паулюс замолчал. На крутом повороте притормозил, всем телом наклонился к Кристине. В гору ползли медленно, двигатель едва тащил.
— И ничего? — напомнила Кристина.
— Ничего. Не знаю, почему иногда так боятся таланта и здравого смысла.
Почти такими же словами не раз жаловалась Индре. Ее класс вечно не ладил с историчкой, которой дети задавали такие заковыристые вопросы, на которые в учебнике ответа не найдешь. Историчка разражалась криком: «Что это значит? Чем это пахнет?» И все стращала: дескать, не будет молчать, сообщит кому следует, даже родителям выйдет боком…
Дорога снова спускалась с горки. В прогалине между деревьями блеснул тихий Неман, закраснел глинистый обрыв за ним. Вскоре должна была открыться широкая панорама Лепоряй.
— Говори, Паулюс.
Пожалуй, впервые за всю эту поездку Паулюс глянул на Кристину открыто и пристально.
— Я радовался, что у меня такой друг, на свое имя выписывал ему книги из республиканской библиотеки. А как его заинтересовали математики-философы Рассел, Пуанкаре! Он вечно засыпал меня вопросами, на которые я не сразу мог ответить, нередко мы с ним горячо спорили. И я верил — его ждет необыкновенное будущее. Но вот последнее лето школьных каникул Ангела. Иногда я встречал его на улице, иногда он приходил ко мне. Как-то я обмолвился ему, что уезжаю в Карпаты. «Учитель, вы и правда будете подниматься в горы?» — почему-то испугался он. «Не я буду, если…» — убежденно ответил я. «А я вот к морю не поеду, не хочется. И мама остается дома». — «Но ведь тебе надо отдохнуть». — «Еще столько книг не прочитано…» Двух недель не пробыл в горах, возвращаюсь в Вангай — Ангела нет, похоронили. Поехал на велосипеде в Лепоряй, пошел купаться на Неман… Родители похоронили Ангела в Лепоряй, рядом с могилами своей семьи, а полгода спустя и сами перебрались туда жить.
Автомобиль медленно ехал по липовой аллее. Ветви старых деревьев переплелись так густо, что солнце не проникало сквозь них, и казалось, что они едут по темному тоннелю. Кристина глядела на улицу, но не видела ни пестревших по ее сторонам цветников, ни домов, поблескивавших чуть поодаль застекленными верандами утопающих в зелени вилл, украшенных остроконечными башенками и маленькими резными балкончиками, белоснежных корпусов санатория. Не видела и идущих по широким тротуарам людей, одетых еще совсем по-летнему.
— Приехали, — Паулюс остановил машину на площадке под старыми каштанами.
Какое-то время они сидели и молча глядели перед собой на оживленную улицу. Часы на башне красного кирпича костела показывали без четверти два.
— Как страшно, Паулюс.
— Мне страшно становилось и раньше, когда Ангел заводил разговор о смысле жизни, о бренности. Хотел понять, что такое человек, всему искал объяснения.
— Паулюс! — Кристина схватила руку Паулюса, лежавшую на руле. — Но ведь это несчастный случай!
Паулюс медленно покачал головой.
— Я ничего не знаю, Криста… Мы приехали.
Он вылез. Вышла и Кристина, постояла, опершись рукой о корпус машины.
— Ровно в четыре — здесь, ладно?
С букетом темно-красных астр в руках Паулюс огляделся, словно искал знакомого, и свернул направо. Спина мешковатого пиджака помята, брюки пузырятся на коленках. Ступал он как-то грузно.
Кристина долго еще стояла в растерянности, не выпуская из виду Паулюса, потом направилась в противоположную сторону, но куда идти — не знала. Давно не была в Лепоряй, все забыла. В скверике опустилась на скамью, достала из сумочки записную книжку, бегала взглядом по исписанным листкам. Гедре, Гедре… Кажется, на Вороньей улице? Где же эта Воронья улица? В тот раз Кристина не запомнила, поскольку сидела рядом с Виргинией и не глядела по сторонам. Думала о том, как повезло сестре… Они без конца пили ароматный чай и проболтали полночи. Виргиния подняла руку, пошевелила пальцами, привлекая внимание к золотому перстеньку с бриллиантовым глазком, и сказала: «Недавно муж подарил. Тысяча семьсот». Кристина от души удивилась (почти годовое мое жалованье!), но и обрадовалась, что сестра счастлива. «О, когда женщина счастлива!» — Виргиния озорно подмигнула, потом в просторной гостиной открыла лакированный платяной шкаф, показала, что уже сшила и что собирается шить. «Пока хорошую портниху найдешь, намучаешься». Криста не завидовала сестре: ни тому, что у нее просторная квартира, с ванной, сверкающей голубой финской плиткой, ни ее нарядам, ни драгоценностям. «Хорошо тебе, Вирга», — сказала и была рада, что Виргиния так мало расспрашивает о ее жизни. А когда утром Виргиния привезла ее в Лепоряй к Гедре, они увидели, что сестра измучена, замотана: всего три года замужем, а заботы обручем сжимают ее голову. Вспомнили мать, поговорили о ее скверном здоровье, посетовали, что никто не вечен… Надо бы как-нибудь слететься всем к озеру, сказала Гедре.
…Гедре… Гедре… Да, точно на Вороньей улице… Воронья, семнадцать…
От улицы вела выложенная плиткой дорожка, по обеим сторонам которой сочно зеленела аккуратно подстриженная живая изгородь. Такая же изгородь, повыше, окружала и весь двор, садик, исчезая за домом. Кристина подергала ручку двери террасы, мерцающей ромбами и квадратами из фиолетового, розового, желтого стекла, подождала. Никто не вышел, не откликнулся. Дверь крылечка со стороны двора была приоткрыта. Постучалась, и на пороге неожиданно вырос сутулый мужчина в пятнистом берете. В одной руке он крепко держал кусок очищенной колбасы, в другой — ломоть хлеба и початый помидор. Рот был набит.