Запахнула курточку, подняла воротник, прибавила шагу. Шла не оглядываясь, зажав сумочку под мышкой, скрестив зябнущие руки под грудью. А может, стояла, откинув голову, наклонясь вперед, а мимо нее плыли пожелтевшие садики с росистыми яблоками, лиловыми сливами, заросшими сорной травой огородиками, поникшие головы георгинов у заборов, деревянные и каменные дома с задвинутыми занавесками, скрывающие последние минуты утреннего сна, расслабление отекших суставов и зевоту, сладость скоропалительной любви. Кристиной ведь не так уж редко овладевает нелепое чувство: кажется, застыла она в оцепенении, словно вытолкнули ее из вагона, а поезд-то катит мимо, летит… Все летит мимо, мимо, все мимо нее…

Лишь отойдя довольно далеко от площади Свободы, этого недремлющего ока городишка Вангай, Кристина подумала: пусто ли было на площади? Никого там не было или слышен был говор? Не вспомнила. Будто с завязанными глазами прошла. Стало как-то не по себе, а в висках возникла такая острая боль, что Кристина с опаской огляделась: в своем ли она городе, не блуждает ли по чистому полю? Куда она идет? И зачем идет?

Совсем уже близко протянулась высокая насыпь новой автострады с откосами, исполосованными укреплениями из хвороста и дождевыми рытвинами. На площадке пыхтел автобус, из-за запыленных стекол сонно глядели пассажиры. Перед низким зданием с плоской крышей толпились бабы с пухлыми сумками в руках. Когда Кристина подошла к станции, автобус, сердито стрельнув выхлопными газами, удалился. Заржавевшее расписание гласило: В ВИЛЬНЮС — 7 ЧАС. Значит, этот как раз ушел. Следующий в Вильнюс — 9 час. 30 мин., 11 час. Ну, конечно, в половине десятого, лучше всего в половине десятого. Примерно в час дня будет в Вильнюсе, сядет в троллейбус и спустя двадцать минут отопрет свою дверь. Ее ждет пустая квартира («Это гроб, гроб! Нас здесь похоронят!» — вопил когда-то Марцелинас). Но наверняка квартира тотчас наполнится веселым трезвоном телефона, и Криста услышит удивленный голос Марты Подерене: «Ты? Криста? Золотце! Думала, навеки пропала. Криста, ведь завтра же… Надеюсь, ты не забыла?..» А потом позвонила бы Габия: «Набираю, набираю, а тебя нету, какой-то кошмар. Криста, как хочешь, но завтра…» И Риманте, и Альбинуте… Все они ищут Кристину, перезваниваются и гадают: где же Криста?.. Как же мы без Кристы?.. Столько лет всегда вместе, а тут… В половине десятого, в половине десятого… Конечно, пора уезжать отсюда, пора в Вильнюс… Но по ком ты стосковалась там, Криста? Кто тебя ждет с распростертыми объятиями? Подруги? Ах, подруги, милые подруги — посудачить (Была у косметички, и знаешь, что она мне посоветовала? Маску из дрожжей с теплым молоком…), повздыхать (До пенсии далеко, а молодости не воротишь…), поворошить пепел чужого очага (Такая была любовь, взявшись за руки ходили, и нате…). Кто еще тебя там ждет? Кто?

В половине десятого… в одиннадцать…

Кому я здесь нужна…

Шагнула в сторону.

— Гляжу издалека и все прикидываю, та или не та, — заговорила с ней женщина, подтягивая на шее углы цветастого платка. Крепенькая, глаза живые, блестят весело. Моцкувене! В начале Родниковой улицы ее дом.

— Она самая, тетушка, она самая.

— Вот теперь-то уж точно признала. Такой вот, малышкой помню. Ходила к озеру стирать — через ваш двор проходила, — а ты все с матерью… Спрашиваю: будешь, Виргуте, моей снохой?..

Кристина рассмеялась.

— Да я, тетушка, совсем не Виргиния.

Моцкувене попятилась на шажок, заморгала.

— Не Виргиния? Да что ты говоришь!.. Вот головушка у меня. А, Гедруте, вспомнила.

— Кристина, тетушка, Кристина.

— Что? Старшая? О господи, — женщина захлопала руками, окинула Кристину взглядом с головы до ног, потом с ног до головы и уставилась в лицо. — Так ты же как молодуха. Как липка молодая. Нет, нет, в жизни бы не подумала.

— Ах, тетушка…

Из-за пятиэтажных домов Шанхая всходило солнце. Алое, ясное, умытое, обещающее погожий день конца лета. Заблестели, заискрились окна домов, сверкающие оцинкованной жестью башни костела, с росистых крыш взмыл серый дымок. Теплый луч солнца лизнул лицо Кристины.

— К дочке еду, к младшенькой. Может, помнишь, куда моложе тебя, однако вот!.. — Женщина раскинула руки. — Две или три таких, как ты, надо бы вместе сложить. Зато хорошо девочка устроилась — архитектор! Из старой водяной мельницы, рассказывала, музей сделает. Уж как начнет она расписывать, заслушаешься…

Остановился автобус. Моцкувене подхватила свою сумку, первой подбежала к двери, протиснулась в нее и, усевшись у окна, блаженно улыбнулась.

Кристина повернула назад.

В половине десятого… в одиннадцать… — повторила про себя.

Солнце все выше карабкалось по сизому небу, светило в лицо. Кристина вспомнила, что в сумочке есть темные очки, но не стала их надевать. Утреннее солнце было добрым, ласковым, бросало плотную и мягкую тень от веток деревьев. «Как молодуха. Как липка молодая», — прозвучали в ушах слова Моцкувене, и Кристина горько усмехнулась. Кому нужна эта липка молодая. Отшумела липка, отцвела. Всему свой час. Только вишня, бывает, расцветает и осенью, но до чего тоскливо это цветенье.

Из узкой немощеной улочки выскочил пожилой человек. Увидел Кристину, идущую от станции.

— Автобуса не было?.. Районного, — спросил, задыхаясь.

— Ушел.

— Да что ты говоришь?!

— Ушел.

Старик сдвинул кожаную шляпчонку на макушку и привалился к стволу акации. Кристине показалось, что видела его тьму раз, с детства знакомы ей эти черты лица.

— Вот так так! Как теперь быть? — Его глаза беспокойно блуждали. — Вызвали в суд свидетелем, в девять начало. Как же я доберусь, раз автобус ушел. Другая была жизнь, когда на месте были власть и суд. Тогда и тракт прямо через город шел, и станция на самой площади была. А что у нас теперь? Шиш. Деревня. Одно слово, деревня.

Кристина оставила старика, пускай сам себе жалуется на Вангай. Знала, что не он один так недоволен. И правда, чем виноват городок, что испокон веков дороги обходят его стороной? Ни большой реки поблизости, ни железной дороги: в захолустье вырос Вангай, среди лесов и холмистых полей, на берегу озера Гилутис. Может, рыбацкая деревушка когда-то здесь была или жили лесорубы, угольщики? Правда, еще четыре века назад Вангай завел собственный герб — медведя, держащего в лапах соты, а в конце прошлого века был он центром не какой-нибудь захирелой волости, а целого уезда. С тремя костелами, водочной лавкой и девятью корчмами. И так — не одно десятилетие. Даже после войны на всех бумагах писали: Вангайский уезд… Потом — Вангайский район, а потом вышел указ — присоединить к… и районным центром считать… Кристина к тому времени уже кончила среднюю школу и не видела этого дележа, великого переселения начальства и чиновного люда. Народ говорил: зачахнет Вангай, все разбегутся, как крысы с тонущего корабля. Не зачах, не разбежались, однако чего-то не хватает, что-то утрачено. В тот год Кристина слышала, как поднабравшийся Миколас Тауринскас говорил соседям: «Я так скажу: теперь Вангай вроде холощеного хряка. На племя не годится, да и мясо не первый сорт».

Кристина всегда любила Вангай, но сейчас ее любовь была, пожалуй, своеобразной. Так любят состарившегося человека, который когда-то был близким и милым, а сейчас — одно сочувствие осталось. И все-таки как хорошо, что есть куда приехать, с кем побыть. Это чувство заставляет хоть изредка возвращаться к порогу, который переступала детскими ногами. Кристина неожиданно вздрогнула, словно почувствовала на плече чью-то руку.

— Вези меня домой, — попросила мать.

Третью неделю лежала она в восьмиместной палате клиники. Кристина каждый вечер бегала к ней, все носила еду да питье, но как ставила баночки в тумбочку, так и вынимала их нетронутыми.

— Вези меня домой.

— Полежи еще, окрепни. Можно подумать, что тебя там кто-то ждет, мама.

— Хочу домой, — упрямилась мать, как маленькая девочка. — Там все по-другому, дочка. Там хворать легче. Там и кусок в горло полезет.