Кристина, упираясь расставленными руками в мягкую кровать, сидела, странно откинувшись, и из-под опущенных ресниц глядела на свой торчащий живот.

— Ах ты, господи, — спохватилась мать, хлопнула себя ладонями по коленям. — Вот дурья голова! Держала, держала язык за зубами, и сорвалось-таки. Да ты не принимай близко к сердцу. Отрезанный ломоть. Он теперь оправился. В Вангае работает. На улице как-то встретила, поздоровался.

— Ни о чем не спрашивал?

— Да не остановился он. Как шел, так и прошел мимо, а я остановить его не посмела.

Преследуемая чувством вины, Кристина избегала вангайских улиц, а дорога между автобусной станцией и домом всегда казалась бесконечной. Однако следующим летом случилось то, чего она могла ждать в любую минуту. Привезли они маленькую Индре, одолжили у Тауринскасов коляску («Не везти же коляску из Вильнюса», — отрезала Кристина матери, когда та заупрямилась; дескать, некрасиво цыганить) и решили хоть неделю провести у озера. Марцелинас пеленки и ползунки стирал и в магазин бегал. И Криста с малышки не спускала глаз, и мать. Беготни и хлопот хватало всем. Однажды после обеда, когда девочка крепко заснула, они отправились к озеру. Просто так, без всякой цели. По правде говоря, Марцелинас Кристу вытащил из дому. Ушли далеко, до пастбища, повалились на розовую кашку и лежали на солнышке, уставясь на белые кудряшки облаков, блаженно улыбались небу и земле, лениво разговаривали о маленькой Индре. Потом Кристина вскочила, схватила Марцелинаса за руку: пора домой, может, Индре плачет, одна мама не справится. У поворота на улицу Марцелинас вспомнил, что утром видел в магазине красивые детские платьица. Давай зайдем. Обязательно подберешь что-нибудь. Кристина не устояла, не смогла. Марцелинас взглянул на ее пунцовое лицо и сказал:

— Ты сегодня здорово загорела.

— Солнце жаркое.

Магазин находился в деревянном доме, выходившем на площадь Свободы. Люди толпились у прилавков, ворошили товары — кто покупал детскую одежонку, кто мужские сорочки или штаны. Много чего тут было понавалено, на полках сложено да в углах понаставлено. Кристина просила показать то, подать это, наконец увидела белый трикотажный костюмчик, обрадовалась и, подняв его обеими руками, повернулась к Марцелинасу:

— В самый раз для Индре!

За спиной Марцелинаса стоял Паулюс. Хватило мгновения, чтобы Кристина заметила, как лицо Паулюса залила радость и тут же исчезла, погасла.

— Бери, — кивнул Марцелинас.

Кристина никак не могла опустить рук с крохотным белым костюмчиком.

Паулюс застыл на месте. В мучительной усмешке раскрылись губы. Ссутулился и побрел к двери.

Когда вышли на улицу, Марцелинас спросил, сколько стоил этот костюмчик, Кристина не смогла вспомнить.

Марцелинас внимательно пригляделся к жене:

— Завтра тебе лучше не выходить на солнце.

Кристина прижала покупку к груди и только теперь почувствовала, как колотится сердце.

Вечером, лежа в постели, она глядела в потолок, но видела Паулюса, его вопрошающие глаза. Ах, как хорошо, что не надо было ему отвечать. А когда устала, принялась успокаивать себя: «Спи, Криста. Закрой глаза и спи. У тебя чудесная дочка, хороший муж. Чего тебе еще надо? Ты не бедная Золушка, ты королева. Спи, успокойся».

Кристина никогда не говорила мужу о Паулюсе. И Марцелинас молчал. Словно вся эта история, о которой она ему вскользь сказала перед свадьбой, в одно ухо влетела, а в другое вылетела. Кристина иногда даже досадовала: неужто он ко мне равнодушен, неужто он меня не любит?

— Ты ни разу меня не спросил… Ты никогда не спрашивал о прошлом.

— О каком прошлом?

Кристина растерялась.

— О моем прошлом.

— А у тебя есть прошлое?

Марцелинас пристально посмотрел на Кристину, но в этом взгляде не было ни подозрительности, ни особенного любопытства.

— Детство, школьные годы… Пока мы друг друга не знали.

Пальцы Марцелинаса ласково коснулись подбородка Кристины, прохладными ладонями он взял ее голову, притянул к себе и поцеловал.

— Все, что было до меня, — не мое.

Он снова хотел ее поцеловать, но Криста отвернулась, и губы Марцелинаса коснулись ее волос.

— Ничего не было. Мрак. Хаос. И только вместе мы сотворили новый, свой мир.

Редко он говорил так приподнято, кажется, даже смаковал каждое слово. Кристине нравилось, что Марцелинас умеет говорить возвышенно, в этом она видела «рыцарственность» мужа («Это не современный мужчина — это рыцарь!» — как-то после вечера, проведенного в ресторане, воскликнула Марта Подерене, и Криста в мыслях согласилась: точно). Однако иногда мысли Марцелинаса убегали слишком далеко, и в этом было его несчастье.

На кафедре во время обсуждения его диссертации пожилые преподаватели хватались за голову, научный руководитель, который отлично знал, как собирался выступить его аспирант, и втихомолку благословлял его («Рискуй, конечно, рискуй, но напоминаю — чтоб были громоотводы!»), ушел в кусты, и Марцелинас остался один на поле брани. В тот вечер Кристине не удалось выцарапать из него ни слова, зато назавтра они хлынули лавиной. О да, чутье не обмануло Марцелинаса; он ведь и не ждал добра, но хотел доказать… Всех хотел убедить, что этим твердолобым рутинерам, этим перестраховщикам не нужны аргументированные доказательства, им хватает элементарной талмудистики. У них закрыты глаза, закупорены уши, а их мозги атрофировались сто лет назад. Марцелинас никогда не станет компилятором, копировальщиком, цитатчиком. Он-то хотел капитально, фундаментально… на первой же странице пробовал взять быка за рога, нисколько не опасаясь, что эти рога могут и его самого пырнуть в бок… Но эти заматерелые волы всем стадом набросились на него и прижали к стене… Если б ты знала, Криста, как паскудно слышать от тех, в которых верил… как больно разочаровываться… утратить… Нет, Марцелинас не молчал. Он не таков, чтобы униженно кланяться, бить себя в грудь и купаться в лужице, которую сам со страху напустил и которая именуется самокритикой. Он сказал все, что о них думает. Может, даже слишком мало сказал. Конечно, мог еще сильнее расшатать их ветхие кресла, ведь мосты так и так сожжены. Марцелинас сам их сжег и ничуть не жалеет. Конечно, он обвиняет и себя. Но только в одном — какого черта ему, физику, лезть в социологию? Разумеется, он всегда любил философию, поверил, что и сам не лыком шит, да и первая опубликованная статья окрылила… Итак, Криста, все придется начать сначала, твой муж в профессора не пробьется. Хотя… хотя как знать…

Марцелинас отправил по почте заявление с просьбой с такого-то дня освободить его от обязанностей ассистента кафедры. Мотивов — никаких. Дата. Подпись. Позвонил одному бывшему сокурснику, другому. В конце недели вбежал в комнату, швырнул плащ, схватил Кристину за руки.

— Нет худа без добра! — воскликнул он, а глаза и лицо сияли, словно своротил гору и нашел под ней сказочные сокровища.

— Не радуйся нашедши, не тужи потеряв, — пословицей ответила Кристина.

Оба рассмеялись. Но это был смех, сквозь который проскальзывали неуверенность и тревога.

— Договорился. С понедельника иду на «Металлист», дают ставку инженера. И в общежитии клетушку. Но только временно, Криста. Я поставил условие — квартира! Ведь для нас теперь главное — квартира, верно?

— И что тебе сказали? — у Кристины даже ноги онемели. — Что сказали?

— Пообещали.

— Правда?

— Если б не квартира, думаешь, я бы им продался? Жизнь учит: одним выстрелом — двух зайцев.

Кристина прижалась головой к плечу Марцелинаса, прильнула всем телом — нахлынуло такое материнское чувство, что она едва не заплакала.

— Ах, Марцюс… наши дети, — она так и сказала — дети, — будут бегать по большой солнечной комнате. Ты будешь сидеть за своим столом… У нас будет письменный стол, книжный шкаф… В спальне поставим большую ореховую кровать, а в детской…

Кристина говорила о том, о чем давно втихомолку мечтала. Говорила не таясь, поскольку казалось, что все это скоро станет возможным. Однако Марцелинас не слушал ее, его мысли витали далеко; за ними не угонишься…