На подгибающихся ногах, опираясь рукой о стену, Кристина добралась до кухни и грузно опустилась на табурет. Глядела на застланный серым линолеумом пол, усеянный окурками и пробками от бутылок, усыпанный кофе и сахарной пудрой. Сидела, погрузившись в тяжелое облако сигаретного дыма, намертво стиснув зубы и сжав губы. В комнате замолкла музыка, послышались шепот и шорох. Кто-то на кого-то шикал, кто-то сказал, что у него «люкс-идея», потом захихикала девчонка и громко, нараспев произнесла: «Кошма-а-ар». Голоса, слова, громыханье стульев и звон стекла смешались воедино, Криста не только не могла ничего разобрать, но и не хотела. Кончиками пальцев сжала виски, потом заткнула уши и все трясла головой, трясла, словно силясь проснуться от кошмарного сна.
Когда чуть успокоилась и открыла глаза, увидела Индре. Прислонясь спиной к притворенной двери, дочка злобно глядела на нее. Жирно подведенные ресницы подрагивали.
— Зачем вернулась?
Это был не вопрос — обвинение, от которого Кристина съежилась. Она не могла оправдываться, защищаться. И не нашла слов, которыми сама могла бы атаковать.
— Ты испортила мой праздник. Ты все нам испортила.
Индре цедила слова сквозь зубы. И крепко сжимала кулачки, словно собираясь ударить мать.
— Индре… доченька, — наконец отдышалась Кристина. — Ты забыла, Индре, сколько тебе лет.
— О, крошка!.. Я для тебя всегда крошка. А что завтра или послезавтра паспорт принесу, и не думаешь.
— Паспорт ничего не значит… еще ничего не значит…
— Нотацию прочитаешь в другой раз, когда у меня будет время. Сейчас мы уходим.
— Куда ты пойдешь, Индре?
— Адью! — махнула детской ручонкой, еще книксен сделала и через плечо оглянулась на столпившихся в прихожей друзей: вот какой я молодец!
Кристина встала с табурета, сделала шаг. Под ногой хрустнул черепок разбитого блюдечка.
— С кем ты связалась?.. С кого пример?..
Индре уже из-за двери посмотрела взглядом разъяренного звереныша. Казалось, даже белыми зубами застучала.
— Это твоя жизнь мне должна быть примером?
Неужели это дочка швырнула? Прямо в лицо. И отвернулась — делай, что хочешь!
В прихожей топтались трое парней и две девчонки, ровесницы Индре. Краснорубашечник держал в руке магнитофон, в другой — увесистую сумку. Индре схватила курточку с вешалки.
— Куда вы, дети? Посидели бы, — Кристина не знала, как удержать их, убегающих в дверь. — Индре! Куда ты?..
Слова матери, может, и дошли до дочки, — она застыла на ступеньке лестницы, покачнулась. Однако краснорубашечник потянул Индре за руку и ухмыльнулся:
— На зеленой лужайке бабочек погоняем, цветочки посрываем.
С воплями и хохотом скатились с лестницы.
Кристина затворила дверь, добрела до кухни и опустилась на тот же табурет. Боком прислонилась к столу, горящие щеки зажала ладонями.
Ах ты, господи…
— Когда я была маленькая…
— Рассказывай, мама…
— Когда я была такая, как ты…
Индре была внимательной слушательницей, однако Кристина считала, что лучше прочитать ребенку сказку, чем пускаться в далекие времена, которые туманным озером плавали в ее памяти. И все-таки иногда, не устояв перед просьбой малышки, устремляла взгляд куда-то вдаль и начинала:
— Когда я была…
В тот раз, после похорон матери Кристины, они покачивались на мягком сиденье в конце полупустого автобуса. Молчали. Их ждала далекая дорога домой. Индре прильнула к Кристе, казалось, заснет, однако глаз не закрыла. И Кристина без дочкиных просьб тихонечко заговорила: не то дочке рассказывала, не то самой себе…
Как они приехали в Вангай, она не помнила. Говорят, едва усадили ее на телегу, как она тут же заснула на маминых коленях. От родителей знала: в ту сумрачную осень они покинули деревню. В город их гнал не только постоянный страх перед долгами и молотком судебного исполнителя, но и желание любой ценой спасти Кристину. Две ее старшие сестры умерли, когда им исполнилось три года. Какой-то мудрый человек сказал, что и Кристину это ждет, потому что их земля, дескать, находится «посреди магнита». Мать потеряла голову и умоляла отца уехать из деревни. Отец когда-то две зимы проучился, вдобавок — на все руки мастер. Разве такой умелец в городе пропадет? Мать, надо сказать, была полугорожанкой, родом из большого села, дочкой олейника, выскочившей замуж без благословения и приданого. Однако теперь, когда они собрались в город, ее отец отслюнявил тысчонку и положил на стол: «Вот тебе. И руку мне поцелуй за то, что сердце у меня отходчивое». Продали они семь гектаров — когда-то поделили землю со старшим братом, — продали постройки, скот, зерно. Только пеструю коровенку привязали к телеге и покатили, чавкая по осенней распутице. Когда дом остался позади, мать заплакала. «Не пропадем», — успокаивал ее отец. Он и впрямь уже подыскал полдома возле озера, жирный задаток оставил. И теперь, когда он отсчитал мужчине с запутанной бородой деньжата — цент в цент — и тот сказал: «Квиты!» — мать шепотом спросила: «Осталось ли хоть немножко?» Но отец только грозно покосился на нее.
Таким было начало их городской жизни, которого Кристина так и не могла вспомнить. А что же она помнила? Престольные праздники, толпы людей и песнопения под орган, доносящиеся из высоких открытых настежь дверей костела. Белый мамин платок и купленный с лотка пряник в виде лошадки. И отца, сидящего по вечерам за столом. Отец горбится, подперев подбородок кулаками, глядит в стену. Мать присаживается рядом на стульчик. Ее руки сложены на коленях. Она молчит. Оба долго молчат. Вдруг отец приосанивается, бухает кулаками по столу: «Все равно найду работу». — «Найдешь», — кротко соглашается мать. С ее плеча сползает длинная коса. Отец берет лохматый кончик косы и водит им по своим губам. Улыбается. Вспомнила Кристина, как мать весной погрузнела, стала какой-то неповоротливой, а летом родилась сестренка Гедре. Она была такая крохотуля, что Кристина не могла с ней играть. Зато у нее была подружка Сима, которая жила за дощатым забором и всегда приносила с собой краснощекую, красиво одетую куклу. Эту куклу она давала подержать. С другой стороны улицы прибегал Рих, белобрысый и большеглазый, но втроем они играли недолго, потому что мать мальчика с порога своей стеклянной веранды тут же звала его: «Рихард! Ступай домой, Рихард!» Рих неохотно, громко сопя, бочком удалялся. Вскоре он опять появлялся на улице, поскольку Симина кукла соблазняла и его, мальчишку. «Рихард!» — догонял его материн голос. Однажды (это было позже, Гедре уже ползала) Кристина влетела на кухню и выпалила:
— Мама, я была у Симы в костеле!
Мать чистила молодую картошку.
— Носишься день-деньской, хоть бы мне помогла.
— Я правда была в Симином костеле.
— Не говори чепухи. За Гедре бы посмотрела, чтоб не ушиблась.
— Но, мама…
Нож в руке матери наконец застыл. Она пристально посмотрела на Кристину.
— О каком костеле ты болтаешь?
— О Симином. Мы туда заходили.
— Вы… вдвоем?
— И Симин дедушка тоже. Симин дедушка велел нам на улице подождать, но как только он вошел, мы — за ним!..
Недочищенная картофелина упала в корзину. Мать подняла ее, подержала, все как-то чудно глядя на Кристину, потом снова стала чистить, тщательно выскабливать глазки.
— Больше не ходи туда, не надо.
— Почему, мама?
— У них другая вера. — Швырнула картофелину в кастрюлю и добавила: — Сима другой веры. У нее другой бог.
— Как это другой бог?.. Мама!..
— Еще раз повторяю: у Симы другой бог.
— Но ты же говорила, мама, что бог один.
— Конечно, один. Скоро ты пойдешь к первому причастию и ксендз все тебе объяснит.
Кристина долго думала. Даже лепет Гедре не мог отвлечь ее от этих мыслей.
— Мама.
— Что еще?
— А какой бог у Риха?
— Господи, она опять за свое. Перестань, а то возьму ремень и как перетяну!
Мать вечно грозилась перетянуть ремнем, однако ремень был у отца.