— Таня! — откинув голову, позвал Бронюс зверька и, протянув ладонь, показал два крупных ореха. — Таня, Танечка…

Белка по стволу дерева спускалась к земле.

— Кто желает увековечиться, товарищи? — Бронюс повернулся к зевакам. — Поторопитесь, товарищи, поторопитесь. С вашей ладони будет угощаться белочка Танечка. Прошу вас…

Подошел смуглый мужчина в клетчатой рубашке навыпуск, Бронюс поставил его перед деревом, положил на его ладонь орех, а сам, отступив несколько шагов, поднес к глазам фотоаппарат. Белка побежала кругами по стволу вверх, потом прыгнула на землю, пригляделась к ореху и наконец смело прыгнула на руку горца, уселась, хвостик трубой. Передними лапками взяла орех.

Щелкнул затвор фотоаппарата.

— Благодарю.

Белка уже скакала с ветки на ветку.

— Кто еще, товарищи? Пользуйтесь случаем. Белочка Танечка к вашим услугам.

Тук, тук, тук… тук, тук, тук…

Люди разошлись, Кристина даже не заметила, что осталась одна. Бронюс потоптался вокруг стенда с фотографиями, обернулся и опешил, увидев ее.

— Может, есть желание… — махнул на дерево, на пропавшую в густой листве белочку.

— Нет, спасибо.

Бронюс печально усмехнулся.

— Понимаю, это глупо. Но людям нравится, им нужна экзотика.

— Вы фотохудожник, и так…

— Уважаемая соседка…

— Кристина…

— Уважаемая соседка, я работаю в фотоателье. Я служу. Я выполняю план. Производство — это производство, жить надо.

— Я вас не обвиняю, Бронюс. Но согласитесь сами, что и карточку для альбома можно сделать по-разному.

— Кому нужны все эти ракурсы? Был бы тут хоть памятник поинтересней… Встали бы рядом, ногу бы его обняли или, извините, залезли бы на него. А с этой птицей не хотят, не знают, что за птица. Хорошо еще, что хоть несколько белок осталось, да и то кошки их вот-вот переловят, и курортники чем-то закармливают. Все не так просто, уважаемая соседка.

— Удачи вам! — пожелала Кристина.

— Уважаемая соседка, а может, все-таки… Завтра бы получили в подарок. Крупным планом, а?

— Нет, нет, спасибо.

— А знаете, — Бронюс пригляделся к Кристине, — я бы хотел вас сфотографировать, на века.

— Вы серьезно? На века?

— Для цикла «Закатов». Мне почему-то кажется, что у меня получилось бы…

Кристина направилась в глубь парка. Для цикла «Закатов», усмехнулась. Ах ты господи, закатов…

Дорожка неожиданно вывела ее к Неману. Было еще только три часа, и она уселась на лавочку, загляделась на спокойную воду, на залитый солнцем сосняк на том берегу. Вспомнила Паулюса; он, наверное, на кладбище, а может, у родителей Ангела. Паулюс вылетел у нее из головы. Но почему она должна?.. Ах ты господи, Криста… Подумала о Гедре и услышала ее вопрос: «Слыхала, что твоя Индре… Где она теперь?» Перед глазами появились мать и дом на Родниковой улице, как из тумана вынырнул Марцелинас, его пронизывающий взгляд…

— Ты правда так думаешь, Кристина?

VII

— …Ты правда так думаешь, Кристина?

Она не смотрит на Марцелинаса, избегает его взгляда. Но разве ему не все равно, что она думает, что творится у нее в душе? За эти годы трудов праведных, семейного счастья и яркой, насыщенной жизни иная бы давно спятила, только она, Кристина, все еще не теряет надежды и изредка бухается лбом о каменную стену — авось прошибет. Ясное дело, прошибить-то не прошибет, однако, когда гаснут посыпавшиеся из глаз искры, когда стихает боль, она испытывает какое-то облегчение и даже замечает, что за окном светит солнце. Увы, это длится недолго: небо заволакивают тучи, а поселившийся в сердце древоточец снова принимается за дело, и тогда не надейся, Марцелинас, что тебе удастся спокойно посидеть у телевизора или почитать книгу. Запрись ты хоть в ванной или в туалете, все равно помешаешь, как не на место положенная вещь, заступишь дорогу.

Такой ли жизни ждала Кристина? О таких ли деньках она мечтала когда-то? В памяти еще раздаются иногда слова товарища Думсене о том, что для молодежи открыты все дороги, о труде, возвышающем женщину, о всеобщей заботе о человеке и внимании к нему, об уважении, любви, доверии… Но этими воспоминаниями, как пламенем чужого очага, даже озябшие руки не согреешь. За чьей мощной спиной укрыться, за чью сильную руку ухватиться? Марцелинас… Ах, Марцелинас Рандис. Совсем еще недавно с гордостью обмолвился, что вместе с группой инженеров представлен к премии («Внедрение автоматической линии — эффект в миллион рублей!»); несколько недель спустя — что приглашают заместителем начальника конструкторского бюро («Желанием не горю, но, может, все-таки имеет смысл сразиться с разгильдяйством и бестолковщиной, как по-твоему, Криста?»). И вот ни с того ни с сего схлестнулся с «твердолобыми». Хоть бы с глазу на глаз, когда дверь кабинета закрыта. А то публично, при гостях из министерства. Не диктуйте, мол, прописи, как детям, позвольте самим решать, не заставляйте, мол, обманывать ни себя, ни государство навязанным планированием и корректировкой планов. Погорячился. Марцелинас ведь молчит, молчит, стиснув зубы, а когда взорвется, теряет и меру, и такт, и самообладание. Тут же и заявление на стол. Конечно, назавтра ему еще предложили призадуматься и «сделать выводы», однако он настоял на своем.

— И опять твое новое начальство квартиру обещает? — не без иронии спросила Кристина.

Марцелинас поначалу горько усмехнулся, помолчал, а потом в нем вспыхнула ярость.

— А ты бы хотела, чтоб из-за этой треклятой квартиры я стал тряпкой, о которую кто хочет, тот и вытирает ноги?

— О, разумеется, куда лучше быть принципиальным чудаком.

— А может, ты хотела бы, чтоб я впутался в какие-нибудь махинации, стал воровать и набил карманы сотнями? Хотела бы?

— Перестань, Марцелинас! Сам знаешь, какой малости я хочу. Не роскоши, не какого-то дворца…

Марцелинас откинул голову, отбросил со лба волосы, но они опять упали на глаза.

— Или я не работаю? Или пропиваю, что заработал? Или ты не работаешь? Так что же нам делать?

В голосе Кристины прозвучала горькая ирония.

— Ничего не будем делать.

— Как ничего?

— Ничего. Вот так усядемся, сложа руки, и будем сидеть.

Марцелинас схватил пиджак, сигареты и бросился на балкон. Хлестал осенний дождь, завывал ветер, пестрели неяркие городские огни. Ссутулясь, пытался прикурить, щелкал зажигалкой, голубые искры все гасли да гасли, руки тряслись.

Влачили они дни, словно камни в гору катили. Голыми руками. Угловатые, большие камни.

— Измоталась, едва жива, — пожаловалась Индре своему рыжему мишке. Не своими словами пожаловалась, мамиными. Но девочка уже была большая. Кристина каждое утро провожала ее в школу (Марцелинас уходил на работу раньше, еще до восьми), в обед забирала, торопливо кормила тем, что приготовила еще затемно, заставляла себя что-нибудь на ходу перекусить. Убегая на работу, вешала Индре на шею ключ, наказывала долго во дворе не играть и приготовить уроки… И так каждый день, каждый божий день… На работе сидела как на иголках, знай поглядывала на часики, каждый телефонный звонок бросал в дрожь. Что делает девочка во дворе? Только б не забралась куда, не выскочила на улицу… Мимо проносится машина «скорой помощи». Может, с Индре что?.. Что Кристина делает, даже сама не видит. Что вычисляет, не понимает. На пятиминутке склоняет ее фамилию («…невнимательность… недопонимание…»). Марта Подерене иногда проверяет ее бумаги. «Не принимай близко к сердцу, Криста». — «Хорошо тебе говорить, когда дети в интернате…» — «А что я еще могла сделать, здоровье каждый день портить — не по мне». Кристина не знает, завидовать ли подруге или обвинять ее в жестокосердии. «Если хочешь, Криста, могу переговорить с одной знакомой из министерства просвещения, но ничего не обещаю, жуть как трудно, разве что раздобудешь бумажку, что в семье что-нибудь…» — «Нет, нет, Марта, не могу себе представить, как отдала бы девочку…» — «Ко всему привыкают». — «Не говори, Марта, нет…» На пятиминутке опять: «Хотелось бы спросить товарища Рандене: где вы вчера после обеда порхали?» — «Дочка… Несколько раз позвонила, она не ответила. Давно должна была сидеть дома, но не ответила». — «Товарищ Рандене, у всех у нас дети… Кстати, с пятнадцатого ноября решили послать вас на курсы…» — «Меня?!» — «Да, вас, товарищ Рандене. Вам необходимо усовершенствоваться…» Кристина, оторопев, долго не могла отдышаться. «Я не смогу…» — «Неужели вы не желаете работать в нашем институте?..» — «Ведь моя девочка…» — «Еще раз напоминаю: у всех у нас дети». С пятнадцатого ноября две длинных-предлинных недели она и ночи спокойно не проспала в гостинице на окраине Киева — не выходили из головы Индре, Марцелинас. А когда вернулась, от радости слезы на глаза навернулись: господи, хоть и повернуться негде, но какое счастье, что ты дома. Марцелинас однажды сказал, что его приятель с вечернего отделения политехникума предложил ему вести занятия. Согласиться или отказаться? Все-таки набралось бы около восьмидесяти рублей в месяц. Ну как? Не кот начхал. За год — посчитай. Кристина не возражала. Рубли-то скользкие, никогда их много не бывает. Однако вскоре Марцелинас надумал класть эти «вечерние гроши» на сберкнижку. Пройдет несколько лет, и они обзаведутся автомобилем.