«25 марта 1917 г. Тула.

Дорогой Морис!

Видишь, как получилось: объединение всех истинных социал-демократов в Туле прошло без тебя. Понимаю — твоя поездка в Москву к друзьям по студенческой поре тоже весьма важна и наверняка интересна, однако жаль, что так совпало. Мой сын, Лейтейзен-младший, не присутствовал на собрании, наверняка историческом, таким я его считаю. Я полон веры, что с Тулы начнётся дело объединения всей социал-демократии России накануне решающих событий, которые определят судьбу нашей родины на многие десятилетия вперёд.

Главная задача — придать революционному процессу организованный, по возможности мирный характер, всеми силами устранять стихийность, выплеск наружу людского гнева, что, по очень точному определению А.С. Пушкина, в условиях России, с тёмным, непросвещённым народом, неизбежно превращается в «бунт бессмысленный и беспощадный».

Однако, увы! — есть в русской социал-демократии силы, которые уже раскололи наш единый фронт, и эти силы — большевики во главе с Лениным. В последнее время я постоянно думаю о Владимире Ильиче. Какой гигантский ум! Какая энергия мысли! Какая полная самоотдача идее! Но... Только сейчас, вспоминая наши долгие разговоры, дискуссии, уже на определённом временном расстоянии, я всё больше вижу, ощущаю одну черту в характере Владимира Ильича, которая несёт в себе разрушительное начало. Это его непримиримость к противникам. Заблуждаются те, кто считает, что Ленин способен на компромиссы. Вернее, он на них способен только по тактическим соображениям: отступить на время, чтобы не проиграть, а потом, в благоприятных условиях, вернуться на прежние позиции. Я окончательно понял: Ленин не знает сомнений, когда принято решение, себя он считает безусловно правым. И вот это ленинское упрямство сегодня стало знаменем большевиков, создало некий феномен большевизма, который, с моей точки зрения, не поддаётся логическому объяснению. Минуя стадию буржуазного демократического развития, к социализму — и точка! Всё, что возникает на дороге к этой цели. — Временное правительство, парламентский путь по западноевропейскому образцу, создание в будущем, после выборов Учредительного собрания, коалиционного правительства из представителей партий, стоящих на социал-демократических позициях, — всё долой, если это препятствие на пути к немедленному русскому социализму.

И эта ленинская психология своей неконтролируемой правоты создала тип революционера, который в русской истории разве что имеет корни в нечаевщине. И больше нигде...

А теперь, сын, о главном. Для этого я и взялся за немедленное письмо к тебе — сразу после исторического объединительного собрания.

Есть в Туле человек, которого можно сегодня назвать стопроцентным ленинцем. Ты его хорошо знаешь, больше того — вы, познакомившись, сразу стали друзьями. Ты догадался — это Григорий Каминский, обаятельный Гриша, частый гость нашего дома. Наверняка личность сильная, целеустремлённая. И — разрушительная. Да, да! Не спорь со мной! Разрушительная. Хотя он, как и Ленин, не осознает в себе этого разрушительного начала. До поры...

Если ты думаешь, что я прямолинейно осуждаю Григория Каминского, — ты глубоко ошибаешься. Я знаю: в своих поступках он абсолютно честен, он убеждён, что действует в интересах пролетарской революции, во благо рабочих и крестьян.

Надо было слышать его сегодня! Один, почти один, против всех. Некоторые из его сторонников — в вопросах о расколе, о том, что большевикам не по пути с русской социал-демократией, — во многом колеблются, не уверены в абсолютной ленинской правоте. А Каминский! Какая страсть! Какое искреннее, глубокое убеждение, что Ленин прав во всём. Убеждение, граничащее с фанатизмом. И тут я хочу сказать тебе, Морис, с полной убеждённостью: сегодня — это фанатизм в страстных речах, в непоколебимой позиции во время партийной дискуссии, когда все оппоненты равны. Но если безоглядную веру в свою правоту, ослепляющий разум фанатизм соединить с полученной властью... Боюсь быть пророком. Но думаю: эти люди, интеллигентные, с набором всяческих достоинств морального качества, обрети они власть, могут встать, по логике занятой позиции, на путь насилия, даже физического уничтожения своих противников. Они применят силу на пути внедрения своих идей в народные массы. Как бы я хотел ошибиться!..

Очень важно, чтобы ты, сын, правильно понял меня. Сегодня вы друзья с Григорием Каминским, я ни в коем случае не выступаю против этого. Однако, согласись, в дружбе двух мужчин всегда кто-то ведомый. Я знаю: сегодня ты разделяешь политические взгляды Каминского. Так вот. Я очень надеюсь, что, взвесив всё, всё обдумав, ты примешь мою точку зрения. Вернее, нашу — точку зрения интернационалистов. И в дальнейшем сможешь оказывать влияние на Григория с наших позиций.

Сегодня Каминский подчинился партийной дисциплине. А завтра? Ты понимаешь: как в ближайшее время пойдёт дело в Туле, во многом зависит от вашей дружбы. И последнее. Не скрою от тебя — в отличие от Ленина и ленинцев, я полон сомнений. А что, если большевики в исторической русской перспективе правы? Убеждён: уже в ближайшее время история, народ, участвующий в истории, разрешат эти мои — и не только мои — сомнения.

В заключенье: знай, Морис, если ход событий подтвердит правоту Ленина и его соратников, я вернусь к ним[7].

Но сегодня я убеждён, что только в единстве русской социал-демократии залог достойного будущего России, в конечном итоге торжество социализма и в нашей стране и во всём мире. Верю, что и ты в конце концов придёшь к этому убеждению[8].

С нетерпением ждём твоего возвращения.

Обнимаю тебя твой отец Г. Д. Лейтейзен».

Глава четвёртая

ОТРОЧЕСТВО. ГИМНАЗИЯ

...Летом тридцать седьмого года, приходя в себя после очередного «допроса», в камере на Лубянке, Григорий Наумович Каминский призывал на помощь далёкие воспоминания из своего детства и юности — другой жизни, на иной планете...

И всё-таки, когда начался его путь в революцию? Брат Иван? Конечно! Но первым человеком, взявшим его за руку и поведшим на эту дорогу, был отец.

Наум Александрович происходил из династии деревенских кузнецов. Но если его деды и прадеды трудились в сельских кузнях, то он, освоив кузнечное дело, оказался в Екатеринославе на металлургическом заводе, в кузнечном цехе, он пополнил армию российских пролетариев — кончался XIX век, неповоротливая империя Романовых громоздко, тяжко, но неуклонно вступала в стадию капиталистического развития.

Да, это воспоминание относится тоже к тому времени, когда они ещё жили в Екатеринославе. Сколько тогда ему было лет? Наверное, восемь или девять.

Матери зачем-то срочно понадобилось видеть отца, и она отправилась на завод. С Екатериной Онуфриевной увязался Гриша.

Впервые он попал в кузнечный цех — мальчику показалось, что земля разверзлась и он непостижимым образом оказался в аду, о котором повествуется в Священном Писании. На него дохнуло нестерпимой, обжигающей жарой, кругом скрежетало, бухало, лязгало металлом, и расслышать в разрывающем слух грохоте даже собственный голос было невозможно. Разверстое чрево печи было похоже на солнце, которое — вот оно, рядом, и сейчас испепелит тебя... Летели огненные искры, по узкому жёлобу струился раскалённый ручей, и в его конце рабочие в кожаных фартуках, с голыми, мускулистыми, лоснящимися потом руками ловили расплавленный металл в огромные ковши, ухватив их длинными щипцами. Гигантский пневматический молот, методически, неумолимо взлетая вверх, радостно-победно устремляясь вниз, ухал по наковальне, через которую протекала, извиваясь, ярко-малиновая лента с бегающими голубыми искорками по краям, эту ленту двое кузнецов ловко двигали крюками, подставляя её под удары молота.

В одном из кузнецов Гриша не сразу узнал отца. Он был в грубой брезентовой робе, прожжённой во многих местах, в брезентовых рукавицах, волосы были подвязаны лентой, как у священников, по лицу струился пот, пропадая в густых чёрных усах. Движения отца были ловкими, точными, но Гриша видел, как при каждом движении тяжёлого крюка напрягается всё его тело, жилы взбухают на шее, шары мышц проступают под брезентовой робой на спине и руках. Наум Александрович заметил Гришу и мать, кивнул им, подозвал молодого рабочего, тоже одетого в робу, что-то прокричал ему на ухо, передал крюк.